Тень звука

в чужие стены и уюты.

Как в этом женщина была!

Стрела – в стене каркасной стройки,

во всем, что в силе и в цене.

Вы думали – век электроники?

Горите, судьбы и державы!

Тебе от слез не удержаться

наедине, наедине.

Над украшательскими нишами,

темна вдвойне,

ультиматумативно нищая!

Шахуй, оторва белокурая!

И я скажу:

«У, олимпийка!» И подумаю:

«Как сжались ямочки в тазу».

«Агрессорка, – добавлю. – скифка...»

Ты скажешь: «Фиг-то»...

Отдай, тетивка сыромятная,

наитишайшую из стрел

так тихо и невероятно,

как тайный ангел отлетел.

На людях мы едва знакомы,

но это тянется года.

И под моим высотным домом

проходит темная вода.

Глубинная струя влеченья.

Печали светлая струя.

Высокая стена прощенья.

И боли четкая стрела.

Тоска

Загляжусь ли на поезд с осенних откосов,

забреду ли в вечернюю деревушку –

будто душу высасывают насосом,

будто тянет вытяжка или вьюшка,

будто что-то случилось или случится –

ниже горла высасывает ключицы.

Или ноет какая вина запущенная?

Или женщину мучил – и вот наказанье?

Сложишь песню – отпустит,

а дальше – пуще.

Показали дорогу, да путь заказали.

Точно тайный горб на груди таскаю –

тоска такая!

Я забыл, какие у тебя волосы,

я забыл, какое твое дыханье,

подари мне прощенье,

коли виновен,

а простивши – опять одари виною...

Лодка на берегу

Над лодкой перевернутою, ночью,

над днищем алюминиевым туга,

гимнастка, изгибая позвоночник,

изображает ручку утюга!

В сияньи моря северно-янтарном

хохочет, в днище впаяна, дыша,

кусачка, полукровочка, кентаврка,

ах, полулодка и полудитя...

Полуморская-полугородская,

в ней полуполоумнейший расчет,

полутоскует – как полуласкает,

полуутопит – как полуспасет.

Сейчас она стремглав перевернется.

Полузвереныш, уплывет – вернется,

по пальцы утопая в бережок...

Ужо тебе, оживший утюжок!

Осеннее вступление

Развяжи мне язык, Муза огненных азбучищ.

Время рев испытать.

Развяжи мне язык,

как осенние вязы

развязываешь

в листопад,

как, принюхиваясь к ветру,

к мхам под мышками голых берез,

воют вепри.

Значит, осень всерьез.

Развяжи мне язык – как снимают ботинок,

чтоб ранимую землю осязать босиком,

как гигантское небо

эпохи Батыя

сковородку Земли,

обжигаясь,

берет языком.

Освежи мне язык,

современная муза.

Водку из холодильника в рот наберя,

напоила щекотно,

морозно и узко!

Вкус рябины и русского словаря.

Онемевшие залы я бросал тебе под ноги вазами.

оставляя заик,

как у девки отчаянной,

были трубы мои

перевязаны.

Разреши меня словом. Развяжи мне язык.

И никто не знавал, как в душевной изжоге

обдирался я в клочья –

вам виделся бзик?

Думал – вдруг прозревают от шока!

Развяжи мне язык.

Время рева зверей. Время линьки архаров.

Архаическим ревом

взрывая кадык,

не латинское «Август», а древнее «Зарев»^*,

озари мне язык.

Зарев

заваленных базаров, грузовиков,

зарев разрумяненных от плиты хозяек,

зарев,

когда чащи тяжелы и пузаты,

а воздух над полем вздрагивает, как ноздри,

в предвкушении перемен,

когда звери воют в сладкой тревоге,

зарев,

когда видно от Москвы до Хабаровска

и от костров картофельной ботвы до костров Батыя,

зарев,

когда в левом верхнем углу жемчужно-витиеватой березы

замерла белка,

алая, как заглавная буквица

Ипатьевской летописи,

ах, Зарев,

дай мне откусить твоего запева!

Заревает история.

Зарев тура, по сердцу хвати.

И в слезах, обернувшись, над трупом Сахары,

львы ревут,

как шесты микрофонов,

воздев вертикально

с помпушкой хвосты –

Зарев!

Зарев сброшенных груш,

кабинетов министров,

перезрелых на зависть,

зарев голой страны,

как деревья без листьев,

зарев.

«Ну да. Зарев слушает. Я – товарищ, Зарев, Петр Захарьевич.

Да,

в ночь на первое августа. Еду со смены, дальний свет

переключил. И все – будто кто меня окликает.

«Зарев, Зарев!» – кричат, как эхо, разными

колокольчиками, или бубенчики звенят:

«За-а-рев, За-а-рев...»

Черный был телефон – белый стал телефон.

Замы вырастут в завов.

И кочующей кеты на юг,

под углом

ультразвуковый зарев,

Дружный зарев семьи,

отхватившей по займу

«Москвич»,

«Волгу» б зараз!

Ярославна в «высотке» все себя не сумеет постичь –

Зарев.

Зарев счастья встречаний,

праздник новых одежд,

женский зарев прощальный

с детством первых раздежд.

Мы лесам соплеменны,

в нас поют перемены.

Что-то в нас назревает.

Человек заревает.

Паутинки летят. Так линяет пространство.

Тянет за реку.

Чтобы голос обресть – надо крупно расстаться,

зарев,

зарев – значит «прощай!», зарев – значит

«да здравствует

завтра!»

Как горящая пакля, на сучках клочья волчьи и песьи.

Звери платят ясак за провидческий рык.

Шкурой платят за песню.