Тени Лордэна

Вновь облившись по́том с ног до головы, Галват спустя, как ему показалось, целую вечность мучений наконец-то поднялся на самый верх башни и пинком открыл дверь, за которой его встретила тускло освещённая комнатушка. Наиболее удалённая от всех прочих помещений, забитых немытыми телами и высохшими испражнениями, она, являясь возможно самым спокойным и уютным местом во всей темнице, закономерно стала постоянным обиталищем тюремного начальства. Кроме пары узких кроватей с колючими соломенными матрасами её небогатое убранство состояло из большого вещевого сундука, полупустого ящика с закупоренными бутылками дешёвой сивухи и стола из скверно отёсанных досок, за которым на приземистых табуретах сидело двое человек. Между ними стояла одинокая сальная свеча, и её слабое красное пламя оставляло на их щеках и глазницах угловатые тени, придавая их и без того угрюмым, отталкивающим лицам поистине демоническое выражение.

— Быстро же ты с ними управился, — слегка сиплым, но глубоким и вкрадчивым голосом обратился к Галвату мужчина, сидевший лицом к двери. — Скольких пришлось отдубасить?

— Всего одного, — ответил ему надсмотрщик, плюхнувшись на своё место, затем взял из тарелки давно остывшую, обкусанную с одой стороны до бледной кости куриную ножку, чью загорелую и закоптившуюся шкуру покрывал слой липкого жира, и жадно впился в неё зубами.

— Сильно?

— Да… — ответил Галват после длительной паузы и снова принялся за еду.

— Он сдох?

— Вроде как, но если нет, то скоро он вдоволь нахлебается солёной воды.

— И кто сегодня отправился кормить рыб?

— Ну… — буркнул Галват и продолжил жевать, — какой-то тощий идиот с длинными волосами и тупорылой лыбой… Кажется, у него на щеке было родимое пятно.

— Это старый Шу из дальней одиночки, — с очевидным недовольством и примесью тревоги довершил его слова прежде помалкивавший смотритель, нервно ковыряя стол остриём изогнутого, походившего на большой, сверкающий волчий клык кинжала. Во всех отношениях он был длинным и тонким, так что в нём было сложно заподозрить большую силу, но холодный и пристальный взгляд его больших, словно у хищной птицы, но глубоко посаженных и окружённых тёмными кругами светло-голубых, почти бесцветных и лишённых блеска жизни глаз внушал куда большее чувство опасности, нежели вздутая груда мышц. Среди заключённых он был известен под именем Бритва, и ему, в отличие от Галвата, полученное прозвище было очень даже по душе, и каждый раз, когда кто-то обращался к нему подобным образом, он едва заметно улыбался самым краешком рта, что, правда, более походило на нервную судорогу, которой он тоже страдал.

— Вот почему из всей сотни орущих ублюдков ты выбрал именно его, а? Баран ты эдакий. Ведь ты нарочно это сделал, да? — сказал главный надзиратель не столько со злобой, сколько со страданием в голосе, как если бы он уже успел примириться с потерей и даже простить твердолобого подчинённого.

— Он сам мне на то повод дал. Вон — все портки мне изгадил, мерзавец! За то я его и пришиб всем в пример. А что в этом такого?

— А то, что он должен был сидеть до тех пор, покуда сам не сдохнет от старости и не днём прежде. На то было… особое распоряжение, — сказал Граф, многозначно переглянувшись с Бритвой, который отвечал за содержание осуждённых преступников и злостных нарушителей тюремного режима в тесных и сырых коморках глубокого подземелья. Заключённые одарили тюремного начальника столь громкой и пафосной кликухой за то, что, попав в стены удалённого и мрачного замка, они оказывались под его полной, абсолютной и ничем не ограниченной властью, как если бы весь прочий город с его законами и устоями, как и весь остальной мир людей и даже Богов переставали для них существовать. Граф был подлинным монархом маленькой, тюремной вотчины, где он по своему усмотрению мог и судить, и карать, и миловать сосланных к нему людей за совершённые ими грехи и за просто так. Впрочем, в отличие от большинства его грубых и бесхитростных подчинённых он не измывался над узниками ради забавы или ради того, чтобы ощутить всю полноту своей власти. Напротив, он был спокоен, сообразителен и изворотлив, имел весьма недурную, пускай что и вовсе не красивую внешность и умел в кратчайшие сроки расположить к себе зелёных новичков, чтобы вызнать у них все самые сокровенные тайны, обещая им лёгкую жизнь в заключении и обнадёживая скорым освобождением, а после неизменно предавал попавшихся на крючок простачков и начинал высасывать из них все соки, превращая их в камерных стукачей или же вынуждая запуганных родственников или бывших подельников платить регулярную дань, не чураясь при этом самых низких, подлых и грязных методов давления. Единственным его истинным пороком была необузданная и ненасытная жадность, и именно она подчиняла и развращала всё его остальное существо. К слову, почти всякий обитатель тюрьмы, будь то сиделец или втянутый в его тёмные игрища охранник, верил в то, что у Графа не было ни души, ни сердца.

— Да откуда ж я мог знать, раз он не мой?!