Тени незабытых предков

– Мне следует сделать вывод, что с душевным покоем у Вас сейчас не очень?

– Вам следует сделать вывод, что мне бывает тяжело войти в «состояние», а когда пишется, когда иллюзии в концентрации, – уже легко. Потом, правда, тяжело бывает выходить из «состояния иллюзий». Есть такое выражение: «…он работал над словом очень тщательно». Наоборот, когда пишется, слова тебя ищут сами. И если взберешься на те самые толстовские «подмостки» (смею думать, иногда мне это удается), ох как нелегко потом с них спускаться. Когда пишешь, скажем, повесть, создаешь «иллюзию жизни», спускаться с подмостков, то есть переходить опять к действительности и жить по ее законам, тяжеловато.

У меня был случай, фантасмагорический. Здоровается со мной как-то один молодой прозаик и говорит, мол, прочитал мой рассказ и тут же начинает пересказывать его содержание. Я слушаю его и думаю: «О, Боже! Он меня с кем-то перепутал, у меня такого рассказа точно нет». Торопливо с ним прощаюсь, ну, чтобы не смущать человека, не объяснять ему его ошибку (он ведь даже стал на меня странно так поглядывать), а дома пересказываю эту коллизию жене. Жена глянула на меня – тоже странно и удивленно: «Слушай, но ведь это твой рассказ!» Вот и говорю: иногда собственную работу не вспомнишь, потому что писал ее в каком-то странном состоянии. Признаюсь Вам (смеется), я очень многие свои рассказы не помню…

– Предпочитаете отпускать их в свободное парение, пусть как хотят, так и живут?

– Это уже – как следствие. А причина в том, я считаю, странном состоянии, в котором их сочинял.

– У каждого человека есть свои воспоминания: детства, юности… Для Вас это старая, относительно, конечно, старая Москва, Большая Калужская улица, ныне Ленинский проспект, дед-краснодеревщик, фамильный дом, уже снесенный, но в сердце живущий, чистые леса, водоемы, охота, рыбалка, о которых Вы вспоминаете в своих книгах. Облупленные узоры в стиле ампир, выполненные на фронтонах московских зданий Вашими руками (знаю, что Вы были лепщиком). Но приходят новые поколения, следовательно, рождается новая память детства, юности. Что останется у них? Страх перед овощами и фруктами – столько в них химии, что уже еле различим вкус? Реки и озера, где не рекомендуется купание? Я еще со школы помню поразившие меня тогда стихи из пьесы Ануя: «О, где ты, Спаситель, где, Господи?» – «Я – в тебе, искуситель, отвергший меня». Как же будущий писатель, после Вас, опишет свою охоту или рыбную ловлю, свой поход в лес… за радиоактивными грибами? Видимо, Содом и Гоморра ничто по сравнению с тем, что происходит сегодня на наших глазах?

– Вопрос очень точный. Это, действительно, страшно. Думаю, сегодня многие испытывают боль за гибнущую красоту мира, за гибнущую красоту России и ищут пути спасения, и зовут своего Спасителя, и вновь и вновь поддаются искушениям. Но в то же время давайте смотреть: что есть писатель? Сам по себе – это тиран. Особенно писатель талантливый, тем паче – гениальный. Он тиранит своими сочинениями общество, ему необходимо поклонение. И я выскажу, возможно, кощунственную мысль, но порой мне кажется, что некоторым российским писателям, нашим современникам, нужна именно нищая, кровавая, вздыбленная, несчастная Россия. Потому что так легче находить какие-то трагические сцепки, ситуации, коллизии. Ему, этому писателю, важно с помощью своего творчества ощутить и подтвердить свою власть над несчастным народом.

Нет, конечно же, он испытывает к нему и любовь и сострадание, ощущает и боль, и тоску по каким-то высоким идеалам…

– Хотите сказать, что каждый писатель свою власть над людьми измеряет тем, как они, эти люди, относятся к его мнению? И начинает с неприязнью относиться к тем, кто не поддается его влиянию? Ибо для человеческой гордыни нет обиды жесточе.

– Ирина, ему поклонение нужно. Он не понимает людей, которые не понимают его. Я, конечно, не хочу делать обобщений, тем более что сам весьма спокойно отношусь к тому, что найдется немало таких читателей, которым мои сочинения не нравятся…

– И Вы к ним, значит, лояльны. Что, и вправду спокойно относитесь?

– Ну вот, смотрите! Если говорить утрированно и принижая: допустим, я сделал табуретку. А человек сел на нее и заявляет: «Нет, табуретка очень низка. Или – высока. Неудобная табуретка…» У каждого писателя есть читатель, своего я просто не ищу, более того, побаиваюсь. А вот знать, что есть некто, кому мои творения небезразличны, мне, конечно же, необходимо. Достаточно одного лестного отзыва, и я успокаиваюсь: если есть один, то, значит, появятся и другие, кому мои мысли, моя боль будут близки и понятны…

– И что же остается будущему писателю?

– Вот то и остается: опять писать о боли, о трагическом состоянии человечества, и опять быть тираном.

– О чем тогда сегодня боль Ваша, что для Вас самое тяжелое?