Тени прошлого

Казалось, что нижняя часть ее тела укутана четырьмя различными юбками. К счастью, мужчина с ней согласился и повернул назад.

Возвращаясь к своим, он резко крикнул мне: «Вали на хрен!», но скорее во исполнение стандартного ритуала, как на деревенской улице все говорят друг другу: «Доброе утро!» Поэтому пока он не передумал, я свалил.

Я редко хожу пешком по ночам, больше из-за лени, чем из-за страха, но когда все же случается пройтись, меня изумляют перемены, которые произошли с Лондоном за время моей взрослой жизни. И главная перемена – это, конечно, не нападения на улицах, и не уровень преступности в целом, и даже не грязь и мусор, который кружится на ветру и кучами перекатывается вдоль ограждений и платанов, тщетно ожидая, когда за ним придут люди. Нет, в подобие ада для законопослушных граждан улицы преобразило пьянство, и не только в Лондоне, но и чуть ли не в каждом городке. Такое пьянство, по рассказам, существовало в Сибири в разгар железного правления Сталина, как способ, которым угнетенный народ спасался от тягот жизни, или, по слухам, проявлялось ближе к полюсу, где долгая зимняя ночь сводит с ума даже крепких мужчин. Но почему оно возникло здесь? Когда все началось? Раньше я считал, что это свойство определенных классов, и связывал его с проблемами социальной изоляции, но ошибался. Не так давно мне довелось присутствовать на праздновании двадцатиоднолетия, проводившегося в одном из самых шикарных клубов Сент-Джеймса. Именинником был очаровательный умный мальчик, обладающий всем, что нужно для успеха, и связанный родством с половиной представителей высшего сословия. Я наблюдал, как все эти прекрасные молодые юноши и девушки радостно накачивались выпивкой, пока не начинали шататься, или блевать, или то и другое сразу. Уходя, я слышал, как погиб целый поднос бокалов, что было встречено громким хохотом, а мимо меня пронеслась девушка в очаровательном модном платье из сиреневого шифона, прижав руку ко рту и, видимо, надеясь добежать вовремя. На улице какой-то парень со следами рвоты на вечерней рубашке мочился на машину, припаркованную рядом с моей. Я благополучно успел сбежать.

Конечно, и в мои дни, как и всегда, некоторые выпивали лишнего, но пьянство встречалось редко и не одобрялось, а сами пьяницы выглядели идиотами. Всего лишь десять лет назад запьянеть считалось ошибкой, достойным сожаления побочным продуктом веселья, просчетом, который требовал извинения на следующий день. Теперь это цель. Понимает ли кто-нибудь, почему мы это допускаем? Я не понимаю. Нет, я осознаю притягательность «культуры кафе», которую усердно насаждали. Но как долго может вменяемый человек смотреть на свою ошибку, не признавая ее? В какой момент вера в лучшее становится заблуждением? Недавно по радио одна недалекая женщина читала своему запуганному интервьюеру лекцию о том, что в запойном пьянстве нет ничего дурного, и утверждала, что истинную проблему составляют пьяницы средних лет, принадлежащие к среднему классу и накачивающиеся алкоголем в собственном доме. Бедный затравленный малый не смел возразить, что, даже если это так, даже если все добропорядочные буржуа тратят каждый вечер своей жизни на то, чтобы улечься на ковер и петь матросские песни, они все равно не представляют собой проблему, поскольку ни для кого другого, кроме себя, они ее не создают. Почему современные политические лидеры никак не усвоят, что их задача – пресекать антиобщественное поведение, а не действия, происходящие за закрытыми дверями, регулировать наши действия по отношению к другим, а не действия, которые затрагивают только нас самих? Порой трудно отказаться от мысли, что мы – в нашем постоянном нежелании признавать действительное и в собственной изоляции – как культура потеряны.

Я повернул ключ и открыл дверь квартиры, встретившей меня темнотой, как человека, живущего в одиночестве. Я прошел в гостиную и от двери сразу включил все лампы. Мне еще предстояло свыкнуться с мыслью, что каждый раз, возвращаясь в квартиру, я нахожу ее в точности такой же, какой оставил.

Бриджет уходила очень основательно. Когда я провожал ее, мне показалось, что она считает разрыв временным и вскоре я начну получать красноречивые намеки на ее возвращение. Но сейчас я знаю, что ошибался. Она была рада избавиться от меня, так же как я был рад избавиться от нее. Странно бывает. Мучаешься месяцами, даже годами. Прекратить ли мне все? Или не прекратить? Но как только решение принято, тебе не терпится, как ребенку накануне Рождества. Ты с великим трудом удерживаешься от того, чтобы в тот же самый вечер помочь твоей половине собраться, закинуть ее в такси и отправить прочь. Тебе страстно, болезненно хочется, чтобы она ушла и ты мог самостоятельно проживать остаток своей жизни.

– Ты будешь по мне скучать, – сказала Бриджет, напоследок обходя квартиру, проверить, не забыла ли чего.

– Буду, – ответил я, как положено в таких случаях.