Тени прошлого. Воспоминания

В Темрюке при нас произошло раз и другое зрелище, похожее на пожар, — перелет бесчисленных туч саранчи. Мы тогда жили у Завадских. У меня навеки врезалось в память, как на горизонте показалось небольшое темное облако, которое быстро вырастало и заволокло наконец все небо; это была саранча. Она всей массой спустилась недалеко от города. Но и в самом Темрюке осело порядочное количество. Когда она начала опускаться, то неприятно было даже ходить по двору, потому что она ударялась в людей, как будто камешки, как будто она ничего не видит и не замечает препятствий. Это были крупные, жирные насекомые. Множество птиц носилось по воздуху, поедая их, куры тоже клевали, но все это для массы саранчи составляло не больше убыли, чем вычерпывание стаканом воды для моря. Рассказывали, что она за городом произвела страшные опустошения и что во фруктовых садах ветки ломились от тяжести облепившей их саранчи, которая садится друг на друга толстейшими слоями, как будто и не замечая, что сидит не на траве или дереве, а на своих же собственных собратьях. Это тем страннее, что друг друга они все-таки не едят, так что это нацепливание друг на друга совершенно бессмысленно. Саранча, впрочем, и вообще производит впечатление чего-то стихийного, чуждого разуму. И одна ко же эти тучи совместно, словно по команде, оседают, и именно на таких местах, где есть растительность, а затем тоже совместно, словно по команде, подымаются и улетают. Кто же это управляет движениями этих хищных насекомых?

Вот я говорю о камышах, саранче, рыболовах… А между тем в Темрюке нас застало 19 февраля 1861 года, освобождение двадцати двух миллионов русского народа… Как же я ничем не вспоминаю этого дня и события? Это потому, что совершенно нечем помянуть. В наших местах не было ни крепостных, ни помещиков. Никто ничего не терял и не выигрывал от этой реформы, и личный интерес никого не побуждал говорить о ней. Но все же событие было всероссийское и даже мировое, а между тем о нем, можно сказать, совсем не было толков. У Рудковского повторялись нелепые слухи, будто бы освобождение крестьян было вменено нам в обязанность якобы секретным пунктом Парижского трактата. И это все, что я могу припомнить об отношении темрюкского общества к реформе 19 февраля. Со всех сторон было безучастное молчание. Нс пытаюсь объяснять этого странного факта. Повторю только, что я, имея тогда девять лет от роду, даже не знал, что такое крепостное право, что за люди «крепостные» и «помещики». Я знал, что есть «простонародье» и высший класс — «благородные», но под ними разумел просто офицеров и чиновников, вообще людей «образованных» и прилично воспитанных.

IX

Я сказал, что отец после зимнего Адагумского похода получил назначение в военный госпиталь Константиновского укрепления, иначе сказать, в Новороссийск. Нашей темрюкской жизни наступил конец, и, когда отец подготовил в Новороссийске кое-какое помещение для семьи, нам нужно было снова перекочевывать на иное место. Ехать из Темрюка в Новороссийск прямее всего было бы сухим путем на станицу Варенниковскую и Анапу. Но тогда об этом нельзя было и подумать вследствие ожесточенной борьбы с горцами, которая кипела во всех этих местах до самого Новороссийска и дальше за ним. Единственный возможный путь вел сухопуткой до Тамани, оттуда через пролив в Керчь, а из Керчи на пароходе в Новороссийск. Так и повез нас отец. На этот раз у нас уже не было Аграфены, потому что Алексей Гайдученко получил отставку и водворился с семьей, кажется, в какой-то станице. Прислуга, то есть денщики, явились новые, так что я даже и не помню, кто именно был тогда.

На этот раз мы ехали на почтовых, но не на перекладных тележках, а в каких-то крытых экипажах, вероятно, специально для нас нанятых.

Нам пришлось пересечь весь Таманский полуостров, местность очень любопытную в геологическом отношении. Не знаю, насколько эти места исследованы теперь, но исследовать в них есть что. Под самым Темрюком, как я уже упоминал, находились лечебные грязи. Отец мне показывал их. Вся площадь их имеет какую-то странную почву беловатой глины с самой скудной растительностью, но с большой примесью каких-то необычных минералов. Я, помню, заинтересовался какими-то красно-бурыми камешками, которые очень хорошо писали красными чертами на грифельной доске. Отец мой говорил, что это такое, да я уже позабыл. Самая грязь находилась в ямах, жидкая, и из нее постоянно булькали крупные пузыри каких-то газов. К этим ямам, помню, неприятно было даже подходить: того гляди, провалишься в эту густую грязь, кто ее знает, какой глубины. Из них черпали грязь, когда была здесь лечебница.