Теорема Столыпина

С 1837 г. Киселев начал реформу положения государственных крестьян на основе общины. Сделано это было вопреки всей предшествующей традиции, исходившей из идеи внедрения частной собственности в государственной деревне.

Прекрасно сознавая экономическую неэффективность общины, он убедил Николая I, что община — это проблема прежде всего политическая. Да, душевое землепользование с переделами вредит хозяйству, но имеет в то же время свои плюсы, поскольку устраняет возможность появления пролетариев.

Поэтому политический выигрыш от сохранения общины, по Киселеву, превышает ее хозяйственные изъяны. Так в первый раз в общинном вопросе политика была поставлена выше хозяйственной пользы, т. е. благосостояния крестьян.

Европа 1830–1840-х гг. давала все новые доказательства опасности пролетариата, который стал главным фактором усиления революционного движения. Тогда считалось, что пролетариат — это общественное зло, которое грозит любой стране неисчислимыми бедствиями и потрясениями. Даже слово «пролетарий» воспринималось как ругательное.

Поэтому понятно удовлетворение, с которым официальный «Журнал министерства внутренних дел» замечал, что такие «зловещие» вещи, как «пауперизм» и «пролетариат», не имеют в нашем языке соответствующих слов²¹¹.

Конечно, критика капитализма не исчерпывала список претензий к Западу, причудливо сочетавшихся с идейными исканиями русского общества.

Катализатором этих исканий во многом стало «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева (1836 г.), в котором за Россией отрицалось и прошлое, и настоящее, и будущее — главным образом, по причине принятия православия от «растленной Византии»[60].

Собственно говоря, после этого письма и выходят на сцену западники и славянофилы.

Характеризуя идейную атмосферу постдекабристского времени, Анненков писал, что «образованный русский мир как бы впервые очнулся к тридцатым годам, как будто внезапно почувствовал невозможность жить в том растерянном умственном и нравственном положении, в каком оставался дотоле».

Общество уже не хотело просто плыть по течению событий, не думая, куда его несет. «Все люди, мало-мальски пробужденные к мысли, принялись около этого времени искать, с жаром и алчностию голодных умов, основ для сознательного разумного существования на Руси».

Естественно, продолжает Анненков, что на первый план сразу же вышло желание понять внутренний смысл нашей истории, чтобы получить «представление о месте, которое мы занимаем в среде европейских народов», и о том, что нужно сделать для того, чтобы это место было «во всех отношениях почетным. Все зашевелилось»²¹².

Однако у многих, подобно Погодину, не было ни малейших сомнений, в том, что Россия уже занимает самое почетное место в подлунном мире.

Это как бы подразумевалось той достаточно планомерной и последовательной критикой жизни Запада, которую мы встречаем у отдельных современников.

Так, В. П. Титов, дипломат, автор популярной повести «Уединенный домик на Васильевском», в 1836 г. писал В. Ф. Одоевскому, что «Германия похожа на старичка очень опытного, очень почтенного, но который на старости лет иногда завирается, ходит с костылем, тяжеловато шаркая плисовыми туфлями, и сам чувствует свою дряхлость».

Титов считает, что Россия должна вспомнить свою самобытность. У петровских реформ был свой исторический смысл, однако «нам» пора «возвращаться постепенно к самим себе».

Запад тоже понимает необходимость выйти на новый путь, но не может этого сделать, потому что носит тяжелые «кандалы», мешающие свободно идти. Это во-первых, католицизм, породивший «протестантство — недоноска, полурелигию», а во-вторых, «феодальность, ведущая к представительности», т. е. парламенту.

Счастье России в том, что у нее нет ни протестантизма, ни феодальности. Это сообщает ей «ковкость» и облегчает возвращение к старине.

«Наша церковь построена просто, патриархально; она не имеет на душе таких грехов, как римская. Отношения наши к правительству, взятые в своем начале, суть отношения семейные, детей к главе семейства. Между ними не нужно письменных договоров и власть не принуждена ни бороться, ни торговаться с партиями и цехами.

Следственно, дай Бог, чтобы все это так и осталось; России бесполезны радикальные реформы, которых Европа ищет в поте лице своего и не находит. Для частных улучшений дорога не закрыта (у нас в России — М. Д.)»²¹³.

А сам Одоевский в конце 1830-х гг. убежден, что «ни социальная жизнь Запада, основанная на экономическом рабстве, ни его политический строй с господством охлократии не могут возбуждать нашей зависти. Франция — политический вулкан, Англия — сплошная торговая контора, Америка — страна рабства и меркантилизма, Испания — очаг нечеловеческой жестокости»²¹⁴.