Теория бесконечных обезьян

Теперь, с упоминанием горячих точек, я вдруг понимаю, что видел этого Арзамасова – у Джуда на авторских встречах – раз и в инстаграме – два. На презентациях бледный подтянутый мужчина, с такой же примерно сединой как у меня, но с чуть более длинными вьющимися волосами, всегда терялся в толпе восторженной молодежи, а вот в постах я рассмотреть его мог. И сейчас он вспомнился мне даже не по идиотским припискам «Хозяин дал Добби докторский носок» и «Палач, ученик палача, принял первый зачет». Взгляд этого профессора… протравленное дымом взрывов летнее небо. Даже когда улыбается, что-то там стылое, напряженное – непередаваемое цепляющее «не то». Так смотрят нездешние. Те, самые, о ком Бакланов написал в своем рассказе.

– А он ответил: «Разговаривали. Ты правда, что ли, думаешь, что вот так – когда что кость выдрало, что душу – одинаково; когда понимаешь, что без всего прожить можно, а без пары капель дождя, как в том физкультурном зале, нельзя; когда подвел, не защитил, а тебе, хороня детский гробик, говорят: “Спасибо, что другие уцелели”, – что-то еще поможет? Только разговор, Жень, когда нужен. Молчание – когда говорить не могут. И спокойствие. Всегда». И знаешь, я понял. Когда у человека, неважно почему, рушится мир, он же ищет твердую почву. Прямо или подсознательно, но ищет. И этот самый экстремальный психолог – а если не брать масштабы ЧС, просто тот, кто утешает, – ею и должен быть. Землей. Твердой землей. Не ангелом с райским голоском, не волшебным доктором с таблеткой и уж точно не молоточком лоботомиста. Твердой, мать его, землей. В которую можно шептать или выть, можно уткнуться, можно плакать или ни слова не говорить, а земля все-все выдержит. И он может. Всегда мог. Для всех. Для меня.

«Хотелось бы и мне так уметь…» Это ведь тоже было в посте.

– Арзамасов?

В такие секунды – секунды абсолютной любви – человеку, оказывается, сложно смотреть в глаза. Как-то неловко, будто застал за чем-то.

– Да. Я хочу так же. Потом. Пройти переквалификацию, у нас же тоже теперь есть кафедра. Педсостав частично из того самого Центра. А меня уже немного задрала моя стезя, творческая психология… как-то она опопсовела. И обмельчала.

Вот оно откуда и вот оно зачем. То, какой он. Все в нем.

– Женя, это очень здорово. Удачи.

Только не сломайся. Хотя бы ты не сломайся. А еще я боюсь, что те, кто спасают слишком много душ, тоже расшатывают реальность.

– Можно я покурю?.. – Он глядит куда-то в стол.

– Ты же давно уже не…

– Да иногда. Когда к ней вот езжу. У нее наверняка пачка в куртке осталась. Там всегда есть. И она…

– Да. – Мне сложно. Очень сложно, во мне же полубезверие, классический, не Варин, материализм. Но я повторяю за Джудом: – Она бы не жадничала.

Он ненадолго выходит в коридор, а я смотрю на красную флешку. Она все еще на столе, рядом с пепельницей – единственное яркое пятно. Я обвожу ее пальцами, думая: как помада. Совсем как помада журналистки из сна, и у Вари такая же была. Броская. Кричащая. Еще и недешевая, не стиралась от поцелуев. Хотя в тот корпоратив она еще предпочитала побюджетнее. В помаде у нас было все.

За Джудом уже из коридора стеной тянется дымовуха. Рваное движение – и он грохается обратно на стул. Опять грызет печенье, закуривая его и запивая. Внимательно на меня смотрит и неожиданно продолжает говорить так, будто и не прерывался:

– Короче, чистая проза. Когда я совсем нализался, говоря о Варьке, он дотащил меня до дивана и бросил там в обществе своих котов – шикарнейших голубых мейн-кунов Элтона и Фредди. И разговор наш – с ним, не с котами – я почти не помню. Кажется, просто вспоминал, какая же она была охуенная и талантливая, и ляпнул – уже под конец, – что я передергивал на пару ее фоток и всегда после вот тех разов, чтоб хоть в собственных глазах не быть совсем извращенцем, покупал ей что-нибудь в подарок. Врал: «Так просто», «Настроение хорошее», «День барсуков»… – он осекается. – Э-э-эй. Чего смотришь?

– Я тебя убью, Жень, – ласково улыбаюсь. – Вопреки всем бестселлерам. Урою. И закопаю на даче у сестры, под гортензиями. И Космос твой тебя не спасет.

– Ой. – Джуд хлопает себя по лбу. – Увлекся. Извини. Но ты пойми, все это было до того, как она обрела статус твоей законной…

– Женя! – Я пытаюсь щелкнуть его по сигарете. – Господи! Ну как так можно? Анюта права была насчет тебя, а твоему демону я бы вырвал…

– Отстань от демона! Только что сам сказал, что я мона-ах, монах! – Увернувшись, он затягивается еще раз. – И вообще, Паш. Права Варька, нельзя быть таким собственником…

– Ревнивцем, – вяло поправляю я. – Собственничество и ревность мы четко разграничили. И сейчас я ревную.