Теория литературы. Проблемы и результаты

Для теории литературы особенно любопытны некоторые элементарные жанры – их можно назвать парадиегетическими, не-совсем-повествовательными, – где эти два аспекта или компонента повествования отчетливо разделены. Одну группу таких текстов образуют гномические,

поучительные жанры. Так, классическая басня разделяется на два синтагматических отрезка: историю и мораль. Мораль басни – это ее dianoia, вынесенная за рамки собственно рассказа; в большинстве других жанров она коэкстенсивна рассказу, здесь же изолирована от него. Правда, именно поэтому басенная мораль, с одной стороны, часто выглядит произвольной (из одной истории можно вывести разные морали), а с другой стороны, в ее собственной формулировке обнаруживается скрытая повествовательность, то есть басня фактически составляется из двух повествований – развернутого (истории) и редуцированного (морали). Например, мораль басни Крылова «Волк и ягненок» – «У сильного всегда бессильный виноват» – на первый взгляд, носит абстрактно-логический характер, формулирует некое общее правило; но на самом деле в ней (как и в морали исходной басни Лафонтена – «La raison du plus fort est toujours la meilleure») спрятано сообщение об имплицитном речевом акте, и она расшифровывается не как «если есть сильный и бессильный, то второй всегда виноват перед первым», а как «если есть сильный и бессильный, то сильный всегда объявляет бессильного виноватым». Текст морали нарративизируется, расслаивается по субъектам высказывания и фактически представляет собой зачаток словопрения сильного с бессильным, спора о том, является ли бессильный виноватым, – то есть ровно того самого, что и излагается в басенной истории. Получается, что мораль басни – это не более или менее адекватный логический вывод из истории, но ее квазинарративное резюме.

Другим примером могут служить пословицы

, функционально и генетически сближающиеся с баснями в общем ряду гномических форм. Многие из них по отдельности содержат в себе имплицитные микроистории («Не рой другому яму – сам в нее попадешь»), но все вместе они образуют корпус сентенций, систематизирующих моральные качества и типы правильного и неправильного поведения.

Подробнее. Возможны еще и другие, порой весьма парадоксальные примеры такого рода из числа систематических нормативных жанров. Карлхайнц Штирле показал нарративную подкладку в таком тексте, как статья уголовного кодекса

: в ней сначала дается описание преступного деяния с определением его квалифицирующих признаков, а затем указывается мера наказания. Тем самым в минимальном и обобщенном виде излагается целая история, чуть ли не «Преступление и наказание» в миниатюре, причем в ней содержится еще и имплицитная третья часть между двумя частями статьи – судебный процесс, для которого и написан кодекс[347].

В таких микронарративах редуцирован, угнетен mythos, и все видимое содержание текста представляет собой dianoia. Их можно обозначить общим термином exempla

: так в средневековой риторике назывались поучительные «примеры», которые оратору, скажем проповеднику, следовало вставлять в свою речь для иллюстрации общих тезисов; сходную по устройству вставную форму «наррации» исследовала Ольга Фрейденберг, и эта форма весьма распространена в традиционной словесности. По словам К. Штирле, «еxemplum является формой экспансии и редукции одновременно»[348], он развертывает сентенцию в историю и свертывает историю до сентенции (кстати, одно из значений слова sententia – судебный приговор). С одной стороны, он повествователен, а с другой стороны, абстрактен: в басне, не говоря уже о статье уголовного кодекса, может не быть имен собственных, в них излагаются не столько имевшие место, сколько возможные события. Exempla представляют собой промежуточную форму между двумя типами текстов – нарративным и систематическим, между рассказом о событиях и таксономией вещей, между повествованием и описью. Уголовный кодекс соединяет в себе эти два признака: взятый в целом, он классифицирует уголовно наказуемые деяния, а отдельные его статьи излагают их вкратце как квазиистории.