Теория литературы. Проблемы и результаты

Семиотический механизм, сходный с exempla, работает и в крупных текстах – таких, как старинная историография. Средневековый хронист или ранненовоевропейский историк отбирают события по их нравственной значимости, сообщают о них постольку, поскольку они иллюстрируют те или иные моральные категории (чудесное избавление, преступление, наказание, бедствие по воле божьей и т. д.). Все прочее отбрасывается как несущественное – отчего летописец и может написать, что в некотором году вообще «не было никаких событий», то есть не случилось ничего поучительного, отсылающего к вечным ценностям морали. В результате исторические события, хоть и точно датированные, на самом деле повторяются, воспроизводя один и тот же набор протособытий: все преступления повторяют преступление Каина и т. д. Именно такая до-современная «история», функционально сходная с баснями как наставница жизни, magistra vitae, как корпус поучительных примеров, подразумевается в строках из уже цитированной выше басни Крылова: «Тому в Истории мы тьму примеров слышим ‹…› а вот о том как в Баснях говорят». Напротив того, современная историография, сделавшись научной, отказывается от дидактической апелляции к предзаданным смыслам (это в ней осуждается как идеологическая предвзятость); вместо парадигматики вечных образцов она развертывает синтагматику бес-примерных, беспрецедентных, ничего не повторяющих исторических перемен[349].

§ 30. История и сюжет

Итак, в повествовании есть две составные части – собственно событийная последовательность и осмысляющее ее нарративное знание. Их двойственность затрудняет формальную дефиницию повествования. В самом деле, что это такое – повествование, рассказ?

Вольф Шмид различает два исторически сменяющих друг друга определения – «классическое» и «структуралистское». Согласно первому из них, «основным признаком повествовательного произведения является присутствие ‹…› посредника между автором и повествуемым миром» (мы уже встречали такое определение в § 19, в аристотелевской классификации видов мимесиса); согласно второму, повествовательные тексты «излагают, обладая на уровне изображения мира темпоральной структурой, некую историю». Для первого определения «решающим в повествовании является ‹…› признак структуры коммуникации», для второго – «признак структуры самого повествуемого»[350].

Ни одно из этих двух определений не описывает точно множество текстов, которые мы на практике признаем повествовательными. Центральным элементом первого определения является рассказчик – лицо, которое стоит между изображаемым миром и слушателями / читателями. Но его присутствия еще недостаточно, чтобы текст был повествовательным: рассказчик не всегда излагает события, он может также описывать внешность людей, пейзажи, может высказывать общие соображения. Что же касается «структуралистского» определения – «изложение истории», – то оно тоже, по-видимому, подходит не обязательно к нарративным текстам: еще Аристотель различал повествовательную и подражательную репрезентацию событий (диегезис и мимесис); последняя может осуществляться не только в форме речи (как происходит при подражании событиям-словам – высказываниям, речевым актам, в нашей современной терминологии), но и в форме театральной игры, киносъемки или даже неподвижных визуальных изображений: рисунка, скульптуры и т. д. Она совпадает с повествованием по своему материалу, сообщая нам некоторую «историю» (в таком смысле теория кино пользуется понятием «диегезис» – буквально «повествование», – обозначающим сюжет фильма и изображаемый в нем материальный мир), но форма ее не диегетическая, а миметическая. Для более точного определения повествования следует как-то отличить просто «репрезентацию» от «изложения» – для чего, скорее всего, придется-таки вернуться к определению через структуру коммуникации и толковать «изложение» как речь, которую ведет рассказчик.

Таким образом, два определения повествования приходится не разделять, а соединять; заключенные в них условия нарративности – событийность (образующая mythos) и акт рассказа (в ходе которого рассказчик осмысляет события, сообщает им dianoia) – должны находиться в отношении не дизъюнкции, а конъюнкции.

Для лучшего понимания этой проблемы следует вникнуть в понятие история, содержащееся в одном из двух определений.

Слово «история» обладает характерной двузначностью: это и ряд особым образом упорядоченных событий («случилась такая история»), и особый вид знания и сообщения о событиях («войти в историю»); по-латыни эти значения различаются как res gestae и historia rerum gestarum. Предполагается, что в самой структуре реальных или вымышленных событий «истории» должно содержаться организующее, осмысляющее начало, которое определяет их нарративную природу. События в «истории» примыкают друг к другу во времени, иногда даже включаются одно в другое (одно действие может быть частью другого: битва – часть войны), но они соотносятся не только хронологически, а еще и как-то иначе.