Теория литературы. Проблемы и результаты

Итак, излагаемые в повествовательном тексте события специфически интегрированы, «намагничены», связаны не простым хронологическим соположением, а имплицитными взаимными отсылками. Но природу этой связи определить нелегко, и поэтому Бланшо пользуется интуитивной метафорой «намагниченности», а Данто абстрактно постулирует двойную референцию «нарративных предложений», которая далеко не всегда так заметна в тексте, как во фразе о начале Тридцатилетней войны. Можно предположить, что такая двойная референция объективно содержится лишь в некоторых нарративных предложениях, которые подают читателю метаязыковой сигнал о необходимости читать весь текст как повествовательный (а не парадиегетический) и предполагать двойную референцию во всех остальных его сегментах.

Часто думают, что повествовательные события связаны между собой причинно-следственными отношениями; но фактически эти отношения в значительной мере иллюзорны. Причинность в повествовании – слабая, искусственно наведенная, текст не столько убеждает нас в ней, сколько внушает ее нам. Эту иллюзию отмечал Ролан Барт:

…есть все основания считать, что механизм сюжета приходит в движение именно за счет смешения временной последовательности и логического следования фактов, когда то, что случается после

некоторого события, начинает восприниматься как случившееся вследствие него; в таком случае можно предположить, что сюжетные тексты возникают в результате систематически допускаемой логической ошибки, обнаруженной еще средневековыми схоластами и воплощенной в формуле post hoc, ergo propter hoc [после этого – значит, вследствие этого]; эта формула могла бы стать девизом самой Судьбы, заговорившей на языке повествовательных текстов…

[353]

Функция «романического тона», то есть повествовательности, писал Барт в другом тексте, – «маскировать структуру под внешностью события»[354]

. Согласно научной картине мира, каждый факт сверхдетерминирован, обусловлен целым рядом одновременно действующих причин, а в повествовании ему обычно приписывается одна-единственная, то есть многомерная каузальность подменяется однолинейной; той же иллюзией, кстати, объясняется и исторический фатализм («история не имеет сослагательного наклонения»), внушаемый чтением повествовательных сочинений на исторические темы. Нарративная логика оперирует не силлогизмами, а энтимемами – неполными силлогизмами, в которых систематически опускается бóльшая посылка: есть событие и его последствие, но недостает надежного общего правила, регулирующего их взаимосвязь. Если такие правила все-таки намечаются рассказчиком, то они смутны, часто противоречат друг другу, имеют множество исключений и вообще плохо подтверждаются ходом рассказа: «Все счастливые семьи похожи друг на друга…» – нельзя сказать, чтобы такой закон отчетливо реализовывался в «Анне Карениной». Получается квазикаузальная цепь событий, где dianoia лишь иллюзорно объясняет mythos. Опыт гадательной дешифровки таких неполных, неопределенных цепочек составляет часть нашей антропологической памяти, восходящей к самым далеким доисторическим временам; по остроумной гипотезе Карло Гинзбурга, «возможно, сама идея рассказа (как чего-то отличного от заговора, заклинания или молитвы) впервые возникла в обществе охотников, из опыта дешифровки следов»[355]. Нарративное знание – это знание предположительное, постоянно корректируемое, образующееся методом проб и ошибок без устойчивых правил и опирающееся на толкование ненадежных, неоднозначных следов, улик и симптомов; таким знанием оперируют охотник-следопыт, детектив, врач-диагност.