Теория литературы. Проблемы и результаты

Понятие литературности оказалось методологически плодотворным, в 1960-е годы оно легло в основу структуралистского подхода к изучению литературы. Однако определить литературность трудно. То, что Якобсону казалось ее очевидными определяющими признаками, при более осмотрительном описании выглядит лишь одним из возможных решений. Попытки найти общий знаменатель всех литературных текстов не дали однозначного результата, и разные теоретики стали признавать невозможность определить его непротиворечивым образом.

В начале 1970-х годов эту проблему попытался систематически рассмотреть французский ученый болгарского происхождения Цветан Тодоров[42]. Определять литературность, рассуждает он, можно по двум критериям: структурному или функциональному. При поисках структурного определения мы пытаемся выделить в текстах общность внутренней организации, а при поисках функционального определения помещаем литературу в более широкий комплекс фактов культуры и описываем ее отношения с этими фактами. В первом случае мы задаемся вопросом «как устроены литературные тексты?», во втором – «для чего они служат?».

Функциональное определение может быть бесхитростно-традиционным – например, «произведение литературы должно нравиться своему читателю» (существует с XVII–XVIII века) – или глубокомысленно-философским, например у Хайдеггера, «обоснование бытия через слово». Однако любые функции произведения внеположны ему, а потому не описывают литературность текста как такового. Тодоров отчетливее Якобсона исходит из того, что задача теории литературы – анализ, классификация, дешифровка текстов. Поэтому он отводит функциональные определения и рассматривает только структурные, а именно тематическое и формальное («что говорит литература» и «как она говорит»).

При тематическом определении критерием литературности (художественности) обычно выступает вымысел: художественный текст фикционален, в отличие, например, от исторического документа. Эта идея восходит к «Поэтике» Аристотеля. Для Аристотеля поэзия – род мимесиса; подражать с помощью слов можно не только реальным, но и вымышленным событиям; и вот критерий поэтичности – именно вымышленный, предполагаемый характер событий, то есть онтологический статус предмета подражания:

…задача поэта – говорить не о том, что было, а о том, что могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости. Ибо историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозою (ибо и Геродота можно переложить в стихи, но сочинение все равно останется историей, в стихах ли, в прозе ли), – нет, различаются они тем, что один говорит о том, что было, а другой – о том, что могло бы быть[43].

Хотя вымышленность, фикциональность – действительно важная черта литературного дискурса, но в качестве определяющего признака художественной словесности она работает плохо. В современной литературе ко многим художественным текстам вообще неприложимо понятие подражания (такова большая часть поэзии – и чем дальше, тем более значительная); существуют документальные художественные тексты, которые не являются фикциональными; не все вымыслы, и даже не все бескорыстные вымыслы, относятся к литературе. Легко согласиться, что не является художественным фактом вымысел мошенника, – ну а фантазии ребенка, бред душевнобольного, пересказ сновидений, «свободные ассоциации» пациентов психоаналитика (пример Ц. Тодорова)? Такие «тексты» могут задним числом включаться в состав литературы, но при этом проходят некоторую селекцию, а это как раз и значит, что вымышленность – недостаточное определение литературности.