Теория литературы. Проблемы и результаты

У текста есть один авторский смысл (он нам «интересен») и открытое множество исторических значений, отражающих разные модусы «взволнованности» разных читателей. Смысл и значение (значения) образуют уже знакомую нам схему центра / периферии: смысл – относительно стабильное семантическое ядро произведения, а значение – подвижный и переменчивый шлейф интерпретаций. Философским прообразом этой схемы является оппозиция ноумена и феномена, вещи в себе и вещи для нас, а в платонической традиции сущность считается непознаваемой – о ней можно только строить гипотезы. Так и со смыслом текста: мы можем его абстрактно постулировать, стремиться к нему в своей филологической работе, но подступиться к нему удается только через обманчивые, заведомо неполные внешние источники (например, те же авторские паратексты). С другой стороны, можно сопоставлять, анализировать и интегрировать применения, которые текст получал и еще может получать в ходе своего исторического бытования, – но тогда мы изучаем уже не смысл, а значение. В первом случае мы читаем полное академическое собрание сочинений автора (включающее письма, интервью и т. п.), а во втором – журнальные подшивки и сборники критических статей, просматриваем инсценировки, экранизации, отклики других писателей, зафиксированные бытовые суждения о данном тексте и т. п. Позитивистская филология выделяла и охотно изучала один из этих последних источников – влияние данного текста на другие художественные тексты, его «судьбу» в литературе (литературная судьба «Фауста» и т. п.), что позволяло собирать некоторые данные о его исторических значениях. Современная наука, уделяющая преимущественное внимание опыту читателей, занимается сходными исследованиями, но расширяет круг источников, выходя за рамки собственно художественной словесности, нередко пользуясь количественными методами (статистикой тиражей, переводов, инсценировок, подражаний), осуществляет контент-анализ читательских откликов, мнений о произведении. Такие исследования бывают очень ценными, и все же следует понимать: значения текста мало что говорят о его смысле, к которому у нас нет прямого доступа. Авторскую интенцию приходится постигать апофатически, через то, что ею не является. Такие методы хорошо известны в естественных науках: мы не можем непосредственно наблюдать электрон, но можем фиксировать оставляемые им следы в пузырьковой камере; так же и вирусы детектируются по антителам, которые вырабатывает зараженный ими организм.

Дискуссия об авторстве и интенциональности получила новый толчок благодаря теории речевых актов, созданной в аналитической философии и вызвавшей значительный интерес в науках о языке и литературе.

Подробнее. Теория речевых актов выросла из понятия «языковых игр», предложенного в 1930–1940-х годах Людвигом Витгенштейном в его «Философских исследованиях», и была впервые сформулирована Джоном Л. Остином в книге «Как словом делать дело» (How to Make Things with Words, издана посмертно, в 1962 году)[113]. Остин выделил в языке особую группу высказываний, которые самим актом своего произнесения / написания совершают названное в них действие («Объявляю вас мужем и женой», «Завещаю свою коллекцию музею» и т. п.), а потому должны оцениваться в категориях успешного / неудачного: например, провозглашенное совершение брака может не состояться, оказаться неудачным, если выяснится, что жених или невеста уже состоят в нерасторгнутом браке. Такие высказывания называются перформативами, в отличие от обычных высказываний-констативов, оцениваемых в категориях истинного / ложного. Дальнейшее исследование проблемы привело Остина к выводу, что многие, не только собственно перформативные высказывания содержат в себе иллокутивный эффект, то есть совершают некоторое действие во внешнем мире, не обязательно прямо в них названное. Произвести такое высказывание – значит совершить речевой акт, нередко с самыми серьезными последствиями; пример: слова главы государства «С завтрашнего дня в стране действует чрезвычайное положение».