Теория литературы. Проблемы и результаты

Текст, даже не обязательно литературный, всегда является намеренным, и это намерение, а во многих случаях и осознанный замысел, кому-то принадлежат (см. также § 16). Текст – это не случайно образовавшийся природный объект; имея дело с текстом, мы всегда стремимся уяснить его внутренний смысл, понять его, а не просто объяснить. Текст отличается от языка как безличного, стихийно сложившегося аппарата коммуникации; он лишь пользуется языком для решения своих задач: «Никто не обращается с литературой как с чисто алеаторным текстом, как с явлением языка, а не речи, дискурса или речевых актов»[108]. С такой точки зрения автор определяется именно через присущую тексту интенцию, и проблема авторства коренится не в каком-либо соотношении между личностью и творчеством писателя (по-разному понимаемом последователями позитивистского биографизма или Мишелем Фуко), а внутри самого творчества, в интенциональности произведений.

Подробнее. Как уже сказано, это относится не только к литературным текстам. Действительно, история вопроса об интенции старше теории литературы; эта проблема возникла уже в римском праве, при необходимости выяснения исконного смысла документов – законов, договоров, завещаний, – которым должен руководствоваться суд. Этот смысл может затемниться с течением времени (из-за смены поколений, изменения реальных обстоятельств, появления новых правовых актов) и требует нового осмысления; Компаньон приводит в пример Соединенные Штаты Америки, где «все политические вопросы рано или поздно ставятся в форме вопросов правовых, то есть вопросов о толковании и применении конституции»[109], и в таких спорах сторонники «изначального замысла» отцов-основателей сталкиваются со сторонниками «живой конституции». Обе позиции по-своему обоснованны: с одной стороны, если закон все время перетолковывать по-другому, то это не закон, а с другой стороны, «права живых» (в случае литературы – читателей) не должны становиться «заложниками авторитета мертвых»[110] (авторов).

Сходные проблемы стояли и перед богословской экзегезой, с давних времен применявшей к священным текстам аллегорические толкования. В отличие от современной исторической критики Библии, ищущей исходного смысла текста, средневековая экзегетика вычитывала в ней (а также в других, профанных текстах, например у Вергилия) религиозно-провиденциальные смыслы, которых не имели в виду писавшие их. Обе задачи – толкование законов и толкование священных текстов – это типичные задачи герменевтики, которые лишь позднее были перенесены на исследование художественной словесности (см. § 4). Всякий, кто изучает исторически возникшие тексты, вынужден либо исследовать факты его истории, позволяющие объяснить его смысл, либо обозревать позднейшие применения данного текста – скажем, судебную практику по данному закону или религиозные диспуты о данном догмате.

Герменевтика, которой занимается не только специалист-аналитик, но и любой вдумчивый читатель, обогащает толкуемый памятник новыми смыслами, поэтому замысел автора, формулируемый им в паратекстуальных высказываниях (предисловиях, интервью и т. д. – см. § 18) и даже непосредственно в самом тексте (в металитературных отступлениях), не обязательно совпадает с тем, что видим в тексте мы; отождествлять их, сводить содержание текста к тому, что «сознательно имел в виду сказать автор», – типичная «интенциональная ошибка» литературного анализа[111]. Авторские комментарии к тексту всегда не вполне адекватны самому тексту, так как отделены от него во времени (делаются обычно после его написания), а главное – в системе культурных дискурсов: одно дело, если автор изъясняется на литературном языке-объекте, когда сочиняет свой текст, другое дело – на критическом метаязыке, когда его комментирует. Текст может содержать в себе важные элементы, не осознаваемые самим автором и постепенно обнаруживающиеся в ходе интерпретаций, получаемых текстом в культуре. Разные группы читателей и критиков находят в нем подтверждение своих представлений о литературе, образцы утверждаемых или осуждаемых ими принципов творчества. Так происходит уже сразу после первой публикации, а многие произведения имеют еще и позднейшую читательскую судьбу, переживая собственного автора и вбирая в себя новые, уже не авторские интенции.

Объясняя это взаимодействие, А. Компаньон предлагает различать смысл текста (что значит этот текст, что он хочет сказать?) и его значение (чем значим этот текст для нас, какова его ценность?). Смысл – предмет толкования, значение – предмет новых применений.

В каждом читателе сидят как бы два человека: взволнованный тем значением, которым стихи обладают для него, и интересующийся смыслом этих стихов и тем, что желал сказать автор, когда их писал[112].