Теория вечной жизни

Но и с искусственным расщеплением атома, и с искусственным отделением или отщеплением сознания от тела существует проблема в том, чтобы найти шок, достаточно сильный и проникающий, чтобы произвести результат, в то же время держа эксперимент под контролем.

В случае человека сильное страдание, полностью контролируемое и точно направленное, представляет, как кажется, единственный шок необходимой силы. Наверное, можно использовать для этого и сильную любовь и сострадание, но в таких случаях, насколько известно, такое сострадание на самом деле включает в себя равное страдание, и тогда нет никакой разницы между этими двумя силами.

Очевидно, что во всем этом есть серьезные опасности. Огромный шок, который приводит к расщеплению атома, должен ударить в строго определенное место, чтобы выбить электрон из системы. Подобным же образом в случае человека приложение великой силы страдания в определенном месте между принципом сознания и его телесными проявлениями, чтобы разделить эти две вещи, возможно только после долгой моральной и психологической подготовки. Ибо его неправильное приложение, как в бесчисленных сектах самобичевателей и самоистязателей на протяжении всей истории, может привести только к искалечению психофизического организма, что неразделимо сплавит сознание и тело воедино. Это, как один из самых ужасных результатов преждевременного эксперимента, является достаточным предостережением о том, что все сказанное выше не относится к обычному человеку. Намеренное использование страдания становится практическим только в связи с работой школы возрождения, но и тогда только в определенный момент.

Ибо страдание, как и тепло – это не только расщепляющий, но и закрепляющий фактор. Оно позволяет расшатать и разделить различные стороны человека – но оно также неким образом сплавляет его основное «Я», или индивидуальность, нерастворимо на той стороне, к которой он склонялся во время реального переживания боли. То есть, с обычной точки зрения, его действие в том, чтобы сделать постоянными те отношения, которые были преобладающими в то время. Изменчивость, которая одновременно является и слабостью, и спасением обычного человека, таким образом теряется. И тогда, как это и понимается обычно, страдание может либо уничтожить, либо создать человека – в зависимости от того, позволяет ли он своему вниманию привязаться к несчастной плоти или же способен великим усилием трансмутировать его в тот принцип сознания, который может смотреть на физический организм и его страдания с непривязанной и объективной точки зрения.

Эта страшная решающая сила страдания передана в истории о двух разбойниках, распятых с Иисусом, которые, переживая одинаковую боль, один со злобой, а другой с раскаянием, были, согласно популярной легенде, соответственно прокляты и благословлены. В любом случае, ответ Христа покаявшемуся разбойнику («Истинно говорю тебе, сегодня же будешь со мной в Раю») подразумевает еще одну идею: большое страдание, принятое правильным образом, может быть переведено в энергию такой силы, что она сумеет нейтрализовать всю прошлую память – так же как сильное тепло способно расплавить бронзовую табличку и тем самым уничтожить надписи, что казались вырезанными на ней на веки вечные.

Возможность, что страдание сжигает записи неправильных действий в прошлом, от которых человек не в силах избавиться никаким другим способом; и в то же время закрепляет в нем определенные качества, которые он считает желательными, но которые до этого посещали его лишь изредка, может пролить еще больше света на идею намеренного страдания при приближении смерти.

Люди, которые достигли необычайных высот понимания в своих областях, должны были рано или поздно задаться вопросом: «Как сделать такое понимание постоянным перед лицом болезни, старости и близкого исчезновения?» Художники интуитивно, а учителя сознательно приходили, кажется, к одному и тому же мнению – что намеренное страдание может оказаться именно таким закрепителем, той протравой, при помощи которой уроки, полученные в жизни, могут быть неотторжимо вкраплены в материал человеческого бытия. И в самом деле, Миларепа в своей боли поет открыто:

Болезни…
Лишь украшают меня велико…
Это дары, которыми я украшаю знаки моего совершенства…
Эту болезнь, которая так идет мне,
Я мог бы передать, но в этом нет нужды[75]

.