Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна

Времени у меня было мало, всего восемь дней, а потому я работал днями и ночами, работал по двенадцать часов кряду, почти не выходил из-за письменного стола и лишь изредка позволял себе прикорнуть часа на два, не покидая при этом рабочего места.

Понятно, что работать в таком режиме без дополнительной стимуляции я не мог.

И поэтому я пил.

Хотя нет, не то слово.

Я литрами глушил глючный кофе! Литрами!

Все то время, пока я писал, на моем столе возвышалась целая батарея термосов, наполненных этой убийственной жидкостью.

Вот как сейчас помню.

Три часа ночи.

Освещённая лишь старой настольной лампой, моя комната погружена в приятный, немного таинственный и даже пугающий полумрак. Тени от шкафов заставляют вспомнить постер фильма «Не бойся темноты».

Окно открыто. Поэтому свежо. Пахнет сыростью и гниющей листвой.

Я сижу за напрочь заваленным бумагами столом и пишу. Пишу быстро, почти лихорадочно. Боюсь не поспеть за стремительно вспыхивающими, подобно салютам в ночном небе, и тут же гаснущими мыслями.

И тут меня будто подкашивает. Голова наклоняется, и я вдруг начинаю хотеть спать. Глаза с трудом открываются, голова будто прилипла к руке в своем жалком склонённом состоянии. Делаю невероятное усилие над собой и поднимаюсь. Надо выпить.

Рука сама тянется к одному из поблёскивающих серым металлическим отливом в тусклом свете лампы гигантов, приветливо построившихся в аккуратный ряд на дальнем конце стола.

Я беру один из термосов и наливаю оттуда кофей в свою старую походную кружку из нержавеющей стали. Делаю первый большой глоток. Мускатный орех обжигает горло. Сон как рукой снимает.

Работаю дальше. Но мысли в голову не лезут. Поднимаюсь со стула. Подхожу к окну.

За ним видны лишь темный двор и темный мир.

Кое-где, будто огни святого Эльма на болоте, вспыхивают и тут же гаснут фонари, на долю секунды позволяя увидеть клочок потрескавшейся стены с отвалившейся и обнажающей кирпичную кладку сталинской эпохи штукатуркой или кусок детской площадки, покрытую втоптанным в московскую землю поколениями детей гравием.

Влажный и холодный московский ветер дует мне с улицы прямо в лицо.

Иду одеваться.

Я спускаюсь по тёмной и пустынной лестнице, где нет даже хануриков, и выхожу во двор.

Свежий воздух!..

Я гуляю по кривым заасфальтированным тротуарам, протискиваясь между огромными джипами. Потом схожу на тропинку.

Бреду сквозь жирную темноту совершенно не освещённого фонарями пустыря «зелёных насаждений».

Оглушительно свистит ночной ветер в безмерных кронах тянущихся до самого небосвода тополей. Раскачиваются почти оголившиеся теперь ветви этих могучих гигантов.

Изогнувшиеся под тяжестью невзгод остролистые клены простирают над моей головой свои могучие ветви, напоминающие теперь своды сказочной пещеры. И кажется, будто не под открытым небом я гуляю, но продвигаюсь тёмными подземными коридорами, то и дело готовыми оборваться в пропасть. Тревожно и волнительно на душе.

От свежего воздуха мысль проясняется. Голова опять начинает работать. Возвращаюсь домой. Теперь я снова бодр и полон сил. Работа продолжается.

Да, весёлое было времечко…

Дедушка, помню, каждый день тогда варил мне кофе и наполнял им соответствующую посуду. Бабушка относила нам домой полные термосы и забирала пустые. Потом дед их тоже наполнял, и круг повторялся.

Так я написал книгу.

Это была первая моя нехудожественная книга. Называлась она «Монархия Мессии». Да, название я стибрил у Кампанеллы.

Тьфу! Перечитал сейчас то, что написал раньше. Оказалось, ошибся в слове «прикорнуть». Написал его через «а». Думал, будто оно происходит от латинского caro, что означает плоть.

Серьёзно!

Эх, прав был мой любимый Селин: нет ничего сложнее, чем писать просто.

Должен признаться, эта автобиография – мой первый по-настоящему крупный опыт сочинительства на народном языке, если не считать, конечно, ранних произведений о смешариках и «Моего района».

Впрочем, об этом романе будет еще сказано далее.

После седьмого класса и вплоть до настоящего времени я писал лишь на выспренном наречии учёных да на трескучем диалекте политических журналюг. От простой и понятной речи нормальных людей я отвык совершенно. Сейчас привыкаю заново.

Иногда мне сложно выстроить пунктуацию фразы. Написания многих просторечных слов я не знаю. Часто обращаюсь к словарю.

Да, работу это замедляет, но своим принципам я буду верен до конца: книга не просто должна быть написана, – она должна быть написана грамотно.

В школе я вечно доставал всех грамматикой. Каждого из своих одноклассников я на чём свет стоит ругал за ошибки такого рода. Нехорошо было бы теперь уклоняться от того, к чему я так яростно обязывал других.

Однако вернемся к делу.

Итак, каково же было содержание той книги, которую я в порыве неистового эпигонства назвал «Монархией Мессии»?

Поверьте, она было занятным!

В высшей мере занятным!

Открывается книга весьма многословным, страшно велеречивым, донельзя путаным, чересчур сумбурным и притом совершенно невнятным предисловием.

Начинаю я, разумеется, с самого очевидного: грядёт Апокалипсис.