Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

С огромным удовольствием я смотрел на круглое бледное личико Сони.

Эта девушка всегда смотрелась милой, но когда она начинала довольно лопать, то смотрелась милой вдвойне.

И тут мне опять стало страшно.

Я опять внезапно заметил то, чего не замечал раньше.

Прямо напротив обеденного стола на стене висела помещённая в плохонькую рамочку небольшая репродукция картины «Плачущий мальчик».

На сей раз я решил не спрашивать Соню про то, зачем она повесила эту жуть именно сюда.

Впрочем, на сей раз Барнаш сама заметила, что я пристально пялюсь на стену. Она тоже посмотрела в ту сторону, чтобы понять, что так привлекло моё внимание.

– Хорошая картинка, верно? – задумчиво и надменно сказала девушка. – У меня от неё аппетит так и разыгрывается… Я просто обычно на том стуле, где ты сейчас сидишь, сижу. Смотрю во время еды на неё…

Соня продолжила жевать. Я тоже взял шоколадку и начал грызть.

Некоторое время мы сидели молча. Просто сидели и жрали.

– Люди в наше время стали злонравны, – как бы между делом сказал я.

– Что правда, то правда, – кивнула головой Соня. – Нынче все уже позабыли про то, что значит быть настоящим человек. Ну, не все, конечно, но почти все. Бегут вечно, торопятся куда-то, ноженьки волочат…

– Про тебя в школе много всего говорят, – опять как бы невзначай сказал я.

– Всё это правда, – тут же перебила меня Барнаш, – так что расслабься.

– Как же мне расслабиться? – недоуменно спросил я.

– А не надо думать, как, – спокойно произнесла девушка. – Расслабься просто, и всё…

– Соня, – обратился я, – скажи, это правда, что ты убила своего отца?

– Нет, – ответила собеседница. – Я его не убивала, – тут она сделала паузу, тяжело вздохнула, а потом продолжила. – Его убила моя мама, для отца – жена. Он тогда пьяный, гнида, пришёл. Руки стал распускать. Она схватила кухонный нож – да и дынс его, дынс! Прямо на пороге кухни она его пару раз этим ножом кольнула. Он в дверном проходе лёжа умер. Вот прямо здесь, – тут она показала рукой на свободное пространство пола перед холодильником, как раз возле ведущей в кухню двери. – Я только тело ей расчленить помогла и вынести. В мешках для мусора мы его выносили. Огромные такие мншкм, чёрные. Это непросто было. Мне тогда шесть лет было.

– Ты помнишь отца? – спросил я.

– Ментом он был, – равнодушно ответила Соня. – Пьяница, алкаш хренов…

Потом его за пьянство со службы выкинули. Он сначала грузчиком работал, потом побираться стал. Всё по соседям ходил, на водку клянчил.

У матери просил.

Скандалы тут закатывал. Бил меня и мать. Мама рассказывала, он её как-то раз бутылкой изнасиловал.

Елдак у него не вставал, алкаш хренов...

Мне его жалко не было, когда мама его зарезала.

Она всегда мне говорила потом: не связывайся ты со всякими пидорасами, – огребёшь говна на свою голову, потом плакать будешь.

– Говорят, твоя мама хочет, чтобы ты работала в полиции, – удивлённо произнёс я.

– Хочет, – ответила Соня, слегка оживившись. – Она ничего не понимает в этой жизни.

Девушка замолчала и посмотрела на газовую плиту. Затем Барнаш тяжело вздохнула, встала со стула и пошла к окну. Она облокотилась на подоконник и поглядела в окно.

Окна здесь были старые. Они, похоже, были ровесниками этого дома. Хлипкие тонкие стёкла. Покрашенные в белый цвет деревянные рамы.

Стёкла запотевали от тёплого дыхания Сони.

– Не хочу быть ментом! – громко сказала она. – Не хочу быть ментом! – повторила девушка. – Хочу быть человеком!

Возможно, конечно, читатель сейчас прыснет смехом от того, что написано выше.

Но мне тогда было не до смеха.

Соня говорила это всё настолько серьёзным тоном, что расхохотаться было просто невозможно. В её словах не было ни тени иронии.

Впрочем, пафоса тоже не было. Вместо него была глубокая и при этом очень спокойная уверенность в правильности сказанного.

Эта девушка нисколько не сомневалась в собственных словах. Всё, что она говорила, – для неё самой казалось совершенно очевидным.

Да, чёрт побери!

Для неё всё это было настолько очевидно, что даже не требовало доказательств.

– Менты – это не люди, – так же спокойно, безо всякого надрыва и пафоса продолжала Соня. – Свиньи они, вот кто. Бухают, взятки берут, – тут она сделала паузу, развернулась ко мне, взглянула мне прямо в глаза и сказала. – Ненавижу тупых и пьяных мужиков! Блядь, как же я ненавижу тупых и пьяных мужиков! Обещай мне, Маратик, что ты никогда, повторяю, никогда в жизни не будешь бухать! Вообще нисколечко! Обещаешь?!

– Обещаю! – тут же выпалил я.

– Обманешь, сволочь! – Соня громко цыкнула зубом, а затем элегантно села обратно на табурет. – На лице у тебя всё написано! Лгун ты по жизни и пьяница.

Ещё не пьяница, точнее, но будешь. Если в жизни твоей ничего не изменится.

Подумай хорошенько о том, как ты живёшь. Авось, и стыдно тебе станет, ублюдок ты малолетний.

Я виновато потупил взор.

– Ладно, не дрейфь! – сказала Соня, громко стукнув меня по плечу. – Ты хороший на самом деле. Но ежели будешь бухать и дрочить, – сдохнешь как последняя собака.

– Что это значит: быть человеком? – спросил я, подняв голову и на миг заглянув Барнаш прямо в глаза.