Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

По ночам, в один и тот же час, когда в интернат привозили хлеб, Саня ходил помогать выгружать его. Встанет, оденется — и на улицу, где его уже ждал хлеботорговский шофер, с которым Саня сумел подружиться. Уходил он бесшумно, но кто-нибудь из нас все равно просыпался, толкал соседа и, показав на дверь, в которой тенью исчез Саня, говорил: «Пошел». «Пошел» — знала через минуту спальня и, переговариваясь, ждала его. Возвращался он так же тихо, как и уходил. В руках у него белели три-четыре булки хлеба. Он совал их соседу, и пахучий горячий еще хлеб шел по кроватям, каждый отламывал, отрывал — такими свежими и упругими были эти ночные булки — свою долю и передавал буханку дальше, а Саня, сделав свое дело, нырял под одеяло, сворачивался калачиком щенок переходного возраста — и дрых как убитый.

Надо знать наш тогдашний, действительно волчий аппетит, чтобы увидеть, как уминали мы Санин хлеб. Да дело, наверное, не только в аппетите. Нам нравились ночные трапезы, обделенных на них не было, кроме разве что самого Сани.

Джек Свисток, Саня… Почти тропические растения на довольно каменистой почве коммунального житья. А может, наоборот — это и есть их оптимальный ареал? Во всяком случае, через несколько лет, в армии, я был свидетелем точно такой ситуации. Правда, в Санькиной роли выступал парень, совсем непохожий на него. Коля Нехорошее, рослый, широкоплечий, с белыми, как у мельника, бровями и ресницами. Есть сила, выраженная пугающей крутизною мускулов. Бывает и другое. Человек тонок, ровен, но уже с первого взгляда по его легким движениям, по его походке чувствуешь, что это очень сильный человек. При всем различии в этих обличьях человеческой силы есть что-то общее. Они красивы, они смотрятся и вместе с тем, несмотря на головокружительные рекорды в поднятии тяжестей или другие невероятные показатели, в них, как и во всем, что «смотрится», легко ощутим предел, то, что по-русски называется «выше носа не прыгнешь». Коля Нехорошее был из другой породы. Не было у него ни годами взращенных устрашающих мускулов, ни обманчивой бескостной легкости. Куда ни глянь — сплошные мослы, огромные и белые, как на скотомогильниках, скрепленные между собой самой необходимой толикой мяса, например, двумя широкими, плоскими и тупоносыми лопатами на груди, там, где записные силачи носят развитую двуглавую грудную мышцу. Эта сила не для подмостков. Для работы. Рабочая кость — в абсолютном смысле. И предел этой силы, а лучше — работоспособности увидеть куда труднее. Я это по себе знаю: не раз приходилось работать рядом с Колей, ведь мы служили в строительном батальоне.

Смешно: во время работы Коля, северный житель, донимал меня расспросами о том, как растет виноград. Долбим какую-нибудь траншею в двадцатиградусный мороз, и я из последних сил выдаю ему про виноград… Колю виноград в восторг приводил. Он крутил головой, хлопал белыми ресницами и удовлетворенно повторял: «Да не может быть! Кисть со штыковую лопату?..» Другие клянут уже не единожды клятый мерзлый грунт, а Коля виноградом интересуется. У него сил еще на виноград хватало, на баловство. И складывалось впечатление, что главным для него была беседа о винограде, он изумленно докапывался до его заморской сущности, а траншея — это так, это как лаз к винограду. Хотя грунт он крушил, как врубовой комбайн, поэтому и работалось рядом с ним легче.

Никаким книгочеем Коля, конечно, не был, и если Санькина доброта, пожалуй, во многом произрастала из книжек, то Колина, что называется, из земли. На первых порах ему, наверное, просто не хватало армейской еды, а такое со многими бывает, поэтому он и подрядился по ночам разгружать машину с хлебом. Но есть хлеб в одиночку, скрытно, считал постыдным и делил «трудодень» («трудоночь») на все отделение. После этот приварок стал ему ни к чему, он втянулся в паек, но по-прежнему ходил на свою добровольную ночную работу и потом совал каждому из нас по ломтю прекрасного и по сей день не забытого хлеба.

Однажды на подъеме Коля не встал. Наш старшина, еще молодой, из недавних солдат и потому немножко нервный, «крученый», говорят про таких, подскочил к его кровати (кровати в деревянной, временной казарме стояли в два этажа, и Коля спал наверху):

— Почему вылеживаешься, Нехорошее?

— Заболел, товарищ старшина.

— Так заболел, что и встать не можешь? Ты кто: воин или умирающий лебедь?

Правый, по сути, старшина чересчур суетился, горячился — еще и потому, что сцену наблюдала вся рота, — и, возможно вполне нечаянно, попал Николаю ладонью в лицо.