Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

А вот с Саней не удалось больше свидеться. Совсем недавно проезжал мимо его родного села. Большое, зеленое, посередине школа. Ее красное, раскаленное от солнца кровельное железо ярко мелькнуло за поворотом — будто спичкой по стеклу чиркнули. В этой школе я когда-то был. Нас, горожан, прислали в совхоз на помощь в заготовке кормов. С утра, пока начальство, как водится, выясняло в совхозной конторе целесообразность городского десанта, я отпросился на минуту в школу: знал, что Саня заканчивает в ней одиннадцатый класс. Нашел ее, чинно поднялся по стершимся ступенькам. В школе шли уроки. Разыскал дверь с табличкой «11» — какой-то грамотей (одиннадцатый класс!) развернул единицы носками внутрь, и из двух благородных цифр получилась согласная предельно краткого туалетного алфавита, — открыл ее и прямо в лицо недовольно обернувшейся ко мне учительницы произнес:

— Извините, Климова к директору.

В ту же минуту в классе раздался вопль: «Сере-ега!» и топот вспугнутого конокрадами табуна. Прикрытая мною дверь с треском распахнулась, и в ее пробоину вывалился Саня. Мы колотили друг друга по спинам, и старый школьный коридор, в котором хорошо, по-домашнему пахло вымытыми полами, вздрагивал, будто мы выколачивали пыль из его поношенных стен. Глаза у Саньки сияли, его рябая, притрушенная отрубями веснушек физиономия расплылась. «Серега, Серега», — повторял он.

«С войны не виделись» — вот, пожалуй, мерка, эквивалентная счастью, пылавшему на его лице.

Однажды в интернате мы были свидетелями встречи Учителя и его фронтового товарища то ли воевали вместе, то ли вместе сидели в концлагере. Встретились они на интернатском дворе, весной. Двор был пуст, потому что в интернате шли уроки. Учитель оказался во дворе случайно: шел из общежития в школу. А в это время навстречу ему в калитку входил его товарищ, приехавший, как мы потом узнали, откуда-то из-под Рязани. Они увидели друг друга одновременно и одновременно кинулись вперед, схлестнувшись в твердом мужском объятии. Стояли, прижавшись друг к другу, оба худые, с торчащими под рубахами мальчишескими лопатками, и молча раскачивались из стороны в сторону. Ни слова пока не было произнесено, никакого шума не доносилось со двора к нашим окнам, но интернат каким-то чудом почуял, что там, внизу, что-то происходит. И прильнул к стеклам — малыши, старшеклассники, учителя, тоже ни слова не проронив.

Мы с Саней разъехались предыдущим летом, когда в интернате упразднили старшие классы. К тому же мы никогда не были закадычными друзьями.

Но сейчас, перебирая в памяти весь наш класс, я думаю: ну кто еще мог бы вот так, до слез, порадоваться встрече? Только Саня. Он был невысок, весь очень хорошо прилаженный к земле, но голова его парила в небесах. Сын многодетной сельской библиотекарши, которая рано осталась вдовой, Саня был отчаянным книжником. Изощренным книжником: носился по интернату с синенькими томиками Проспера Мериме, о котором мы имели очень смутное представление. Чокнулся на Мериме: доставал, выменивал его сборники — учителя уже не боролись с тем, что на уроках Саня сидел, как Будда, — вперив очи в собственный пупок, — мог на перемене вскочить на подоконник и ликующим голосом провопить в прибой интернатского двора, которому, конечно, не хватало только гугенотских песнопений:

Принц Конда убит,
Вечным сном он спит.
Но врагам на страх
Адмирал — в боях.
С ним Ларошфуко
Гонит далеко,
Гонит вон папошек,
Всех до одного.

Этот книгочей не был схимником. Он был жизнелюбив, как подрастающий щенок. Широкая, выпуклая грудь, кривоватые ноги, в глазах вечное добродушие и вечное любопытство — в точности щенок переходного возраста. У меня сохранилась старая, вылинявшая любительская карточка. На ней мы с Саней натираем снегом Гражданина. У Гражданина лица не видно — все в снегу, как в мыльной пене. От времени снег на карточке желтеет, как в марте, вот-вот он возьмется водой, — потечет, и тогда Гражданин наконец предстанет перед согражданами во всем своем обличье. Зато Санина физиономия различима, так и брызжет неподдельнейшим щенячьим восторгом и азартом.

Саня был одним из самых постоянных помощников в столовой и наверняка самым бескорыстным. В еде он был нежаден, но жалел нас, жадных. Посмотрит, как мы маемся в ожидании обеда, усмехается: мол, господи, на одно государство сразу пятнадцать Гаргантюа, это ж никакое народное хозяйство не выдержит — и отправится в столовую помогать дежурным. Его там все знали и пропускали беспрепятственно.