Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Она, можно сказать, гнала нас взашей, а мы словно приросли к порогу.

Слишком молодая была у Коли Миронова мать — лет на восемнадцать старше нас.

— Кому сказала: поворачивайте оглобли! Ну-ка…

Мы сопели, как впервые запряженные бычки, и оглобель не поворачивали. Женщина начала новую яростную тираду, но на полуслове остановилась и деловито осведомилась:

— Вы сами или вас милиция прислала?

— Сами, — сказал Гражданин и шагнул на порог.

— Ну и черт с вами, — она вяло махнула обмякшей, постаревшей рукой и посторонилась: — Проходите.

Маячивший за ее спиной Коля мгновенно прилип к стене и растопырил руки, приготовившись к обыску, равно как и к распятию.

Обыскивать его мы не стали. Гуськом прошли в комнаты, и здесь с нас слетела вся наша решимость. Прямо на нас двинулась огромная никелированная кровать, царившая в комнате, как алтарь. За нею шел ковер, изображавший во всю стену что-то сельское. Прямо на нас, позванивая своими хрустальными сопельками, пикировала дорогая люстра. Штук шесть обормотов подозрительно осматривали нас из смежной комнаты. Обормоты были растеряны, и это помогло нам узнать в них самих себя. Оказывается, мы прошли в ту комнату сквозь триумфальную арку трехстворчатого зеркала.

Что там было еще, не помню. И вообще с высоты сегодняшнего благополучия надо признать: вещи в доме были заурядными и не такими уж дорогими. Расхожий, почти умилительный стандарт приличной жизни: люстра, трельяж, ковер, ну и никелированная кровать — уже тогда в моду входили деревянные кровати, но представления о приличной жизни меняются помедленнее, чем моды, к тому же, вероятно, Колиной матери сверкающее чудо досталось не так легко, чтобы отказаться от него по первому капризу моды. Скорее всего с этого никелированного божка и завязывалось довольство в доме. Приличная кровать долго была мечтой, а с мечтами мы, к счастью, расстаемся пока труднее, чем с вещами. Обычный дом обычной продавщины. Но интернат с его спальней на шестнадцать клиентов не привил нам вкуса к приличной жизни, и поэтому мы в первую же минуту растерялись под наглым натиском всего этого барахла, всех этих салфеток, ковриков и дорожек, а главное — под грозным, презрительным взглядом домашнего покоя, уюта и чистоты. Невероятной чистоты! Столбу света, лившемуся из окна, не за что было зацепиться в воздухе — ни пылинки! — и он тяжело, с размаху шлепался на пол, высвечивая под тонким слоем охры живое, с жилочками, дерево. Каждый наш шаг вперед был шагом государственных преступников по любовно вспаханной и выполотой контрольно-следовой полосе.

И мы дрогнули.

Торопливо, стараясь не встречаться глазами, осмотрели первую комнату — я еще с порога заметил на этажерке, под расшитой маками салфеткой свою книжку «Час космоса» и, пройдя вперед, вытащил ее из слежавшейся стопки. Зачем, спрашивается? Что я помню из нее, кроме названия?

Кто-то, кажется Смирнов, обнаружил в сенях свою шапку — а стояло лето, — тоже молча забрал ее, как украл, и мы, подталкивая друг друга, потные и подавленные, вывалились во двор.

Как воры.

Сообразив, что мы не из милиции, мать Коли Миронова потеряла к нам интерес и только иногда, пока мы, разувшись, совершали опасливый обход по дому, поглядывала на нас — чтоб не сперли лишнего.

— Инкубаторские, — сказала она в сенях, долго оглядывая нас, обувавшихся после скудного разбоя. Этот взгляд мы почувствовали затылками, взмокшими, напряженными затылками, которым хоть кол на голове теши.

Коля, раскрылетившись, по-прежнему стоял у стены. К нему возвращалась жизнь. «Лицо у него было розовым, начищенным, как половица с просвечивающими капиллярами, глаза его были нахальны.

Многие подробности этого события тоже стерлись в памяти. Как, при каких обстоятельствах белобрысенький Коля Миронов был уличен в кражах? Кому пришла мысль пойти к нему домой с самочинным обыском? Наконец, кто был в сыскной группе, кроме меня и Гражданина (без которого не обходилась ни одна дырка)? Все это ушло из памяти, впиталось в сухой и сыпучий песок. Осталось ощущение мрачной решимости, с которой стояли мы у порога против озлобленно, по-бабьи противостоявшей нам женщины.

И побег запомнился. Как беспорядочно и позорно бежали мы из чуждых пределов чистоты, уюта, дома!

Несколько дней спустя в классе было собрание. Его собрала Зинаида Абрамовна. Она же сформулировала повестку: «Единодушное осуждение поступка учащегося Н. Миронова».

— Послушаем сначала тебя, Николай, — сказала она.

И Коля запел: про тяготы жизни, про мать-одиночку, про то, что у нас в спальне всегда некоторый беспорядок, и, ликвидируя его, он кое-что из вещей по ошибке занес домой.

Коля пел с вдохновением. Его белые волосики слиплись, глаза подернулись туманом. Таким ярким, значительным мы его не видели.

— Кто выступит? — спросила классная, когда Миронов скромненько и покаянно исполнил заключительную фразу: «Больше не буду».

Класс изучал Колю любопытствующими, даже несколько удивленными взглядами, но выступать никто не рвался. После обыска интерес ко всей истории пропал, страсти угасли.