Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Вообще-то поначалу он даже обрадовался такому повороту дела. На его губах играла высокомерная улыбка. Не хотите со мной разговаривать — черт с вами. Не хотите играть в волейбол — тем хуже для вас. Мы по-прежнему чистили зубы под звуки маршей и полонезов. Правда, теперь Женя мог бы играть где угодно, его музыка теперь никого не раздражала, не волновала, как и сам Женя.

Он считал, что все в нем, с головы до пят, принадлежит только ему, и ошибался. Что-то все же принадлежало нам. В противном случае его игра и раньше бы ни на чьем обонянии не отражалась.

Так или иначе, но месяца через два Женя сломался. Только что закончилась зима, и в один из дней наш класс прямо с уроков отправили убирать территорию. Первое солнышко, теплый, обдувающий сердце ветер, а главное — не надо сидеть в этом постылом классе, когда вся душа твоя там, на улице. Мы обрадовались этому известию — вместе с интернатским завхозом Иваном Гавриловичем в классы всегда входила веселая, с шалопайством граничащая работа — кубарем вылетели в коридор, прогромыхали по ступенькам, как по клавишам (мажор!), и рванули на склад за инвентарем. Первым бежал Женя Орлов. Если правда, что общее горе сближает людей, то не меньше сближает и радость, даже такая почти беспричинная, нечаянная, какая была у нас. А может, это и есть самая радостная радость — когда ее не ждешь? Такая радость — как стихийное застолье, когда каждый, так или иначе очутившийся за общим столом, например, в вагоне-ресторане, кажется своим в доску. Правда, на любом застолье всегда найдется один, самый пьяный, лезущий ко всем чокаться и чмокаться. В тот день среди нас самым «пьяным» оказался Женя Орлов.

Он первым получил инвентарь, первым прибежал на площадку, где нам предстояло работать, первым с горой навалил на носилки битый кирпич и хлам, оставшийся после зимы, взялся за ручки носилок и стоял в такой неудобной, некрасивой, недостойной человека позе — точь-в-точь поза Юры Фомичева, пасущегося среди своих денег, — ожидая, пока кто-либо возьмется за носилки с противоположной стороны.

Человек стоял в нечеловеческой позе, а другие люди спокойно мели метлами дорожки, собирали мусор и не торопились вызволить его из этого унизительного состояния. Почуяв неладное, металась между грешным человеком и праведным человечеством Зинаида Абрамовна:

— Мальчики, помогите Жене… Развозов, возьми носилки.

Гражданин был увлечен сбором макулатуры.

Праведное человечество делало вид, что ничего не слышит.

В первую минуту, держась за ручки нагруженных им носилок, Женя невольно улыбался, он был еще во власти общей нечаянной радости. Улыбался и ждал подмоги. Понимание, что подмоги не будет, пришло к нему не сразу, вероятно, потому, что он сам сопротивлялся ему. И так же не сразу отступала, сходила на нет его улыбка. Согнувшийся человек с мучительно задранным лицом. Если долго пребывать в таком положении, то даже по законам физиологии на глазах у тебя выступят слезы. Горькие слезы похмелья.

Он зло, рывком перевернул носилки, так, что у них обломилась одна из ручек, вывернул их содержимое на траву-мураву и, засунув руки в карманы, пошел прочь.

Дня через два в интернат приехал его отец, забрал Женю вместе со всеми его пожитками. Когда Женя шел по шумному интернатскому двору, баян действительно давил его, как гроб. Больше он в интернате не появлялся.

Машина в тот день не сигналила. И впредь по субботам — тоже. Кому как, а лично мне казалось, что моя жизнь на один звук стала беднее. Печальнее. Не уверен, относилась ли печаль к Жениной музыке, но к протяжным родительским призывам, будоражившим интернат, относилась наверняка.

И баянист Женя Орлов, и Плугов с его мольбертиком были исключениями из массы. Но один был изгоем, а другой, имевший к тому же отдельную комнату — какая пища для зависти и злобы (справедливости ради скажу, что это была единственная в его жизни отдельная комната, с тех пор вот уже пятнадцать лет Плугов живет в зиловском общежитии, в комнате с ежегодно меняющимися постояльцами), — другой изгоем не был. Его даже любили — как чудика, что ли. Молчит, малюет… Рисованье опять же на обоняние не действует: не хочешь — не смотри, не то что музыка. Все равно это плохо, когда нас любят, как чудиков. Попробуй разберись: где здесь любовь, а где — пренебрежение.

Однажды мне довелось побывать у молодого передового чабана нашего района Алеши Анотина. Хорошо помню его: мягкий застенчивый парень со светлыми волосами, которые спереди чуть-чуть волнились, оставляя на лбу легкий, пушистый подлесок, как бывает у девочек или очень молоденьких девушек. Сидели мы с Алексеем в его недостроенном доме, беседовали, подсчитывали настриг шерсти, ее себестоимость. Ближе к вечеру он вдруг засуетился и смущенно объявил мне:

— Вы знаете, мне в клуб надо? Жена у меня там в хоре поет, а она ж, видите какая… Проводить надо.

Жена у Алеши была беременная. Все ходят, остерегаясь задеть ее, а она все потихонечку улыбается, как будто разговоривает с кем-то, только ей видимым и слышимым.