Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Орлов поднял глаза, хотел что-то возразить, но улыбавшееся, с побелевшими скулами лицо Кузнецова было выразительнее слов.

И спальня молчала — тоже выразительно.

Женя встал, взял в одну руку баян, в другую табуретку и ушел в умывальник. Сидел, как и в спальне, в уголке и ноль внимания на сырость, брызги, на здоровое жеребячество собиравшихся ко сну воспитанников.

Не знаю, какие уж органы портились от игры в бетонном умывальнике, разве что уши самого игравшего, но вскоре кому-то пришла идея спрятать орловский баян. Массам идея понравилась. Орлова в спальне не было, он ходил в город. Баян вытащили из-под Жениной кровати, как выволакивают нарушителей общественного спокойствия, и привязали его к крышке огромного, круглого «семейного», стола, стоявшего в центре спальни. Привязали, разумеется, с обратной стороны. Даже не будь на столе зеленой, захватанной скатерти с замусоленными махрами, не заглянув под стол, баян увидеть было невозможно.

После ужина Женя полез под кровать за своей музыкой. Музыки под кроватью не было. Он заглянул под другие кровати — тоже нет. Порылся в шкафах, не нашел. Тогда встал посредине спальни, возле стола, и спросил, ни на кого в отдельности не глядя:

— Где мой баян?

Спальня занималась своими делами.

Женя сразу успокоился и, не раздеваясь, лег в постель.

Наутро первым уроком была физика. Вела ее наша классная руководительница Зинаида Абрамовна, рослая, с правильными чертами, но несколько анемичная молодая женщина.

— Здравствуйте, — как обычно, поздоровалась она с нами.

— Здравствуйте, — как обычно, нестройно, ответили мы.

— Садитесь.

Собственно говоря, особого приглашения мы и не ждали. Не сел один Орлов.

— Что у тебя, Евгений?

— Вопрос у меня, Зинаида Абрамовна.

— Какой? Что-нибудь неясно?

— У меня украли баян.

Не скажи он «украли», все наверняка обошлось бы, и он благополучно закончил бы свое музыкальное образование, и в мире одним баянистом стало бы больше.

Но он сказал «украли». Дурак, наступил на горло собственной песне.

— Как украли? — растерялась Зинаида.

— Сначала ручками, а потом ножками, — пояснил в тишине Кузнецов.

Тишина была нехорошей.

— Может, ты забыл его в музыкальной школе?

Наша Зинаида была еще тем Шерлоком Холмсом.

— Да ты вспомни, Женя, — советовал Голубенко, развернувшись корпусом к Орлову. — Шел, шел ты вчера из училища, волок на спине свой баян, потом тебе этот горб надоел, ты зашел на почту и отправил его папаше. Наложенным платежом. На деревню папе.

Хохот тоже был не из лучших.

— У человека горе, а вы зубоскалите, — вяло урезонивала нас Зинаида.

Горе началось позже, когда баян нашелся. Именно нашелся. Сам, в тот же день. Все только пришли из класса, переодевались и ждали обеда. Как нетерпеливо ждали мы тогда свои обеды! Мы росли, наши кости требовали мяса, и к урочному часу нас, как волчат, била голодная дрожь. Из спальни в столовую то и дело отправлялись гонцы: посмотреть, накрыли дежурные столы для класса или все еще чешутся. Если дежурные чесались, им приходили на помощь еще два-три человека (воспитателями, дежурившими в столовой, это не поощрялось, но и не запрещалось слишком строго). Были даже любители помогать, помощники-профессионалы, среди которых встречались и бескорыстнейшие альтруисты, и, мягко говоря, не совсем таковые: в ходе помощи помощнику могло что-то перепасть…

Наконец в спальню врывался очередной гонец и с порога кричал:

— На рубон!

Шестнадцать пар местпромовских ботинок, в основном сорок второго размера, громыхали по лестничным пролетам. Перед входом в столовую мы, как правило, ждали девчонок. Девчонки переодевались дольше нас, им надо было причесаться и сделать всякие другие дела, о которых мы имели самое смутное представление, но тем не менее, дождавшись их наконец в коридоре, зло шипели:

— Навели красоту, королевы?

Нам отвечали высокомерным молчанием. Не знаю, как насчет королев, но черти в наших девчонках определенно сидели.

Бог с ними!

То ли шпагат, которым привязывали баян, оказался гнилым, то ли баян поддался общей суете и спешке, но, когда раздался вопль «на рубон» и все вокруг пошло вразнос, музыкальный инструмент с протяжным стоном рухнул на пол.

Женя Орлов «на рубон» не пошел. Сидел, сгорбившись, наедине с больным баяном.

Спор развивался своим чередом. Уже после обеда, на самоподготовке Орлов очутился один: его сосед Володя Смирнов ушел на другую парту. На следующий день была физкультура, никто не хотел играть с Орловым в одной команде, и он, отличный волейболист, все сорок пять минут просидел на скамейке запасных. Дежурить с ним тоже никто не хотел, и, когда подходила его очередь, Жене приходилось одному ворочать парты и кровати, таскать воду и мыть полы. Он делал эту работу с ожесточением, с лихостью, за двоих — только тырса летела.