Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Пальма открыла на запах глаза и стала есть — чисто, без жадности и без заискивания. Иногда она поворачивала голову и посматривала на нас, не так, как смотрят на подавших и могущих отнять, а как поглядывают на сотрапезников. В этот час дворняга Пальма была с человеком на равных.

Мы еще долго сидели подле нее. Со стороны могло показаться, что мы греемся. Сидим на корточках и греемся, протянув руки к огню.

Сколько помню, в интернате все время жили бродячие собаки, чудовищные коты, целый притон четвероногих. У притона были предельно отработанные, ритуальные отношения со спальней. Четвероногие друзья человека прекрасно знали, кого из нас, двуногих, надо обходить подальше, чтобы не получить под ребро или в глаз, а от кого можно ждать кусок хлеба или даже мяса. Толя Голубенко был благодетелем притона и по этой же причине — заклятым врагом интернатской кухни. Притон любил своего благодетеля и воздавал ему государственные почести: по школьному двору Толя Голубенко передвигался не иначе как в сопровождении хищных, прожорливых и, как и положено придворным, насквозь лживых интернатских кобелей.

У Голубенко была еще одна причуда: в восьмом классе он решил, что женится на четверокласснице Шуре Показеевой. Своего решения ни от кого не скрывал, в том числе и от Шуры. Сначала над ним посмеивались, особенно наши девчонки, которых можно было понять: выбор все-таки пал не на них. Шура тоже посмеивалась: Толя говорил ей о неминуемой женитьбе, а она, отворачиваясь, прыскала в кулак. Потом к причуде привыкли. И Шура привыкла. Сама она ничем не выделялась, малявка как малявка. Лицо круглое, как подсолнух, в веснушках. Шура, на которой женится Голубенко, — вот и все отличие. Подсолнух рос, окруженный заботами своего огородника. Толя водил девчушку в кино, кормил мороженым, помогал ей делать уроки и жестоко расправлялся с теми, кто нечаянно или по незнанию обижал ее. В конце концов она и сама уверовала, что все так и будет: выйдет она за Голубенко замуж, нарожает ему детей, и будет у их детей хорошая жизнь. Толя очень хотел, чтобы у его детей была хорошая жизнь. Он с этим прицелом и жену намечал. Главное — чтоб веселая. Чего-чего, а веселья у Шуры Показеевой было через край. Благодаря ему Толя с ней и познакомился. Петр Петрович частенько выставлял Толю за дверь, потому как любил, чтобы его слушали: положит учебник перед собой, отметит ногтем от и до и наяривает с листа. Петр Петрович музицирует, а Голубенко дополняет его жестами. Дирижирует: до-ре-ми и так далее. Особенно лихо выходила у них нота «до». У Петра Петровича организм был хорошо приспособлен для ноты «до». Однажды они такое «до» изобразили — тут надо сказать, что Голубенко дирижировал и руками и физиономией: раздувал щеки, выкатывал глаза, — что класс полез под парты. Не вовремя полез: Петр Петрович поднял голову, Голубенко не успел опустить руки и принять приличное выражение… С тех пор нередко случалось, что прежде чем приступить к объяснению нового материала, Петр Петрович предусмотрительно выпроваживал Голубенко за дверь.

— Слушай меня внимательно, — говорил он ему вдогонку. — На перемене спрошу, о чем шла речь.

Можно было подумать, что Голубенко больше нечем было заниматься в коридоре, как ловить «пиано» и «фортиссимо» Петра Петровича.

Наш класс находился на одном этаже с тем, в котором училась Шура. Видит Толя: стоит у двери девчонка, подсолнух. Это было внове — он владел пустым коридором один. Подошел.

— Ты чего здесь?

— Останавливаться не умею.

— Как это — останавливаться?

— А так: засмеюсь и не могу остановиться.

И девчонка показала, как она не умеет останавливаться. Она улыбнулась — оторопевшее лицо восьмиклассника показалось ей смешным, — и от этой искры занялось все ее лицо, вся ее фигурка вплоть до рыженьких легковоспламеняющихся косичек.

— Ну ты даешь, — сказал ей Голубенко и расхохотался вместе с нею.

— Что случилось? — высовывались из дверей учителя.

Ничего. Два выставленных человека хохочут в гулком пустом коридоре.