Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Позже, когда мне, как рабкору, предложили перейти в районную газету и я похвалился об этом Маслюку, он ответил все той же фразой:

— А что? В тепле будешь.

Теплое местечко было у Алексея Васильевича Маслюка. И рядом с ним — тоже. Чиркнул человек по горизонту, а след все теплится.

Когда-то давным-давно в селе у нас был такой весенний праздник — теплый Алексей.

ЛЕНА

Еще один человек, которого мне хотелось бы выделить из спальни, как выделяют из своего дома любимых сыновей. Спальня, о которой я говорю, была прямым продолжением нашей. Ее составляли те же стены и тот же самый потолок. Разделявшая спальни стенка с двумя одинаково приставленными к ней с разных сторон платяными шкафами, не была глухой: если нам казалось, что девчонки хохочут после отбоя, мы начинали неистово колотить кулаками в эту некапитальную стену. На наши собственные, случавшиеся куда чаще, безобразия стенка откликалась тем же. «Заткнитесь!» — вымолачивали нежные девичьи кулачки.

Она не была глухой, но она была непроходимой. И насчет одинаковых шкафов я, пожалуй, сочинил. Просто теперь я понимаю, что шкафы не могли быть разными, да и все там, за стенкой, было таким же, как у нас. Тогда я этого не знал. В той спальне ноги моей не бывало. Мы входили в одно здание, через один подъезд, но сразу же после подъезда, еще в вестибюле, четко разделялись: мальчики — налево, девочки — направо. В самом деле, девочки занимали всю правую половину общежития, мы — всю левую. Здесь, в вестибюле, никаких разделительных стен не было, но граница проходила не по стенам — по воздуху интерната. На девичью половину никто не ходил, не помню я и ни одной попытки скрытого проникновения на этот таинственный остров, причаливший к нашим стенам. Нельзя сказать, что такой обычай насаждался воспитателями. Он принимался добровольно, был негласным, неписаным. Это был еще один атавизм дома, усиленный особенностями возраста и судьбы. Тем непривычнее поражал меня позже смешанный, расхристанный, двуполый быт студенческих и рабочих общежитий…

Ранняя весна. Нас привезли в подсобное хозяйство — кажется, открывать виноград. Но мне досталась другая, отдельная работа — тесать торкалья. Это довольно длинные шесты, которые вбивают вдоль рядов виноградника, натягивают между ними проволоку и подвязывают к ней виноградные лозы. Когда-то они были пахучими стволами молодых деревьев — разных пород, разного цвета. Дожди, солнце, ветер сделали их одинаковыми: безжизненными, закаменевшими. Даже обнажавшаяся под топором сердцевина была пепельно-серой, отравленной, без единого живого волоса. Можно было подумать, что эту отраву они впитали своими отрубленными корнями. Нет корней — и вода мертва, губительна.

Но я тогда думал не об этом. Скорее всего вообще ни о чем не думал. Сидел на корточках — один, в стороне от остальных и тесал торкалья. Если мне попадался подгнивший шест, я обрубал, укорачивал его и подтесывал вновь — чтобы легче было вогнать его в землю. Мне нравилась моя работа, топором орудовать интереснее, чем лопатой. В стороне мои одноклассники открывали виноград, вызволяли лопатами его почерневшие, еще не ожившие лозы из-под спасавшей их от морозов земли. Под моими ногами проблескивала молодая трава, мою обнаженную спину грело апрельское солнце. Топор был послушен руке, серая, местами лиловатая щепа валялась вокруг. У меня было хорошее, легкое настроение, я, конечно же, ни о чем не думал — до той поры, пока моей спины не коснулась чья-то рука. Да это была и не рука, а один палец, скорее всего указательный. Он прошелся по моей спине, по изогнутому и, наверное, крепко выпиравшему позвоночному столбу, повторяя все его впадины и возвышенности.

Я, конечно же, узнал, чья это рука. Я, может, даже видел — каким-то боковым, неуловимым зрением, как подходила ко мне эта девчонка. Я тогда вообще обладал способностью видеть ее, даже отвернувшись от нее, смотря совсем в другую сторону, видеть бог знает чем. Что бы ни делал — в классе, в столовой, на улице, все равно видел ее. Как она сидит, как аккуратно ест, как идет по интернатскому двору, проводя ладонью по острым (как мой позвоночник) кустам смородины. Эти кусты мы когда-то сажали вместе, классом. Я обладал способностью — как быстро она отмирает! — ощущать, предвидеть ее появление, может, потому, что вычислял ее путь с точностью и страстью профессионального охотника. Вполне возможно, что и эту отдельную работу — тесать торкалья — я выбрал именно потому, что знал: Лена пройдет, просто рано или поздно должна пройти возле штабеля с шестами — он стоял у дороги из виноградника на культстан. У единственной дороги. Обедать мы должны были на культстане и уезжать тоже с культстана — в конце дня сюда подъедет за нами интернатский шофер дядя Федя.

Ее теплый палец полз по мне, как солнечный луч, а я глупо улыбался — с топором в руках! — и, затаившись, боялся спугнуть его.