Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

А вообще-то кому как, а для меня эта голая, выпуклая вода в степи таинственнее, чем какая-нибудь гнилая прорва в лесной глухомани. Батый. Запалившиеся кони жадно пьют у берега, и их вытянутые шеи дрожат от напряжения, как вонзенные в воду лезвия складных ножей…

Если долго смотреть на уходящее к горизонту озеро, то в самом деле на мгновение может показаться: идет по степи тяжелое, безмолвное стадо. Голодно опущены головы, ни ноги, ни туловища неразличимы, лишь гряда за грядой мерно колышутся на поверхности стада холки и спины, сливаясь вдали в сплошную зыбкую массу то ли воды, то ли неба.

Каким-то образом мы оказались на озере классом — наверное, заболел кто-то из учителей, и не было последнего урока. Плескались, дурачились. Рядом с нами купались городские ребята. С городом у нас всегда были довольно сложные отношения, оптимистично выраженные в интернатской присказке: «погнали наши городских». Купаясь, я оторвался от своих и заметил, что рядом со мною городской парень забивает брызгами заплывшую сюда, далеко от берега, интернатскую девчонку Лену Нечаеву. Она вертела головой, закрывалась руками, но парень, поставив ладонь щитком, старался бить по воде так, чтобы жесткий, густой пучок брызг непременно попадал ей в лицо, в глаза. Выражение его собственного лица было не шутливым, а злым, хищным. Он клевал ее как кобчик, почуявший кровь.

Проплыть, сделав вид, что ничего не заметил, — это было не в правилах интерната. К тому же никогда еще за спиной у меня не было такой поддержки — целый класс!

— Остынь, парень, — сказал я, тронув его за плечо.

Он обернулся с тем же ястребиным выражением на лице, хотел что-то ответить, но я показал ему на своих одноклассников, которые резвились у берега и, без сомнения, порадовались бы неожиданной возможности почесать кулаки, и парень молча поплыл восвояси. Вот вам преимущества организованной жизни: городские классом купаться не ходят, они все больше парами…

Девчонка отняла руки от лица.

Не выбирайте лошадь в дождь — в дождь они все лоснятся.

Выбирайте любимых в водоемах: в реках, озерах, морях. Все — лоснятся. Все обнаженно, дразняще красивы.

Она могла бы и не отнимать ладони — я уже любил ее. Любил в ней собственную смелость: не так часто мне удавалось проявлять ее.

Девочка отняла ладони, влажно блеснули ее круглые карие глаза. В первый и, пожалуй, в последний раз я открыто рассматривал их — в дальнейшем это придется делать украдкой, подстерегать их, стараясь в то же время не столкнуться с ними. Извечная болезненная игра: всюду искать чьи-то глаза, рваться к ним сквозь людскую сутолоку и одновременно непонятно почему робеть перед ними. Что бы там ни говорили, а первое, что созревает в наших девчонках, это глаза.

— А ведь ты, Гусев, меня не догонишь…

Господи, лучшей благодарности нельзя было придумать!

Плавала Лена намного лучше меня, позже я узнал, что выросла она на Кавминводах, возле речки. Иногда она подпускала меня вплотную и начинала в упор обстреливать горькими залпами брызг, точно так, как несколькими минутами раньше ее саму обстреливал городской парень. Она делала это со смехом, залп звонко рикошетил по воде. Я не защищался. Просто нырял, расставив руки, стремясь и в то же время боясь схватить ее под водой.

— Знаешь, когда я тебя любила, — сказала она несколько лет спустя. — Когда ты на собрании защищал Сашу Резинкина.

Саша, Саша, ты бы, наверное, и в памяти не зацепился, если б не эта фраза. Вялый, худосочный, с вечно жалобным лицом. Когда Саша смеялся, это казалось странным, на него оглядывались. Когда он хныкал, не оглядывался никто. Кажется, у него была обязанность: по утрам будить спальню. Уже не помню, каким образом производилась побудка, но это, думаю, легко домыслить, исходя из особенностей аудитории, то есть нашей спальни.

Сашиной обязанностью было становиться утром на табурет и голосить, желательно погромче:

— Ку-ка-ре-ку!

Думаю, что он действительно выглядел на табурете как невыспавшийся петушок на насесте: квелый, голошеий, жалобно-злой.

Пресыщенная аудитория требовала повторить побудку.

Я сказал на собрании, что это свинство. Новичок, первое собрание — Катя только-только привезла меня, — уши, наверное, горели, голос дрожал. В общем, не заметить меня было нельзя.

Заметила.

В нашем интернате был зональный смотр самодеятельности специальных детских заведений. На этот смотр приехало много народу из других интернатов и детских домов, и среди приехавших оказалась ее младшая сестра. Я увидел их во дворе, на асфальтированной дорожке, обсаженной смородиной. Они шли мне навстречу. Маленькая девочка держалась за ее руку, ластилась к ней плечом, затылком — ее голова была повернута в сторону смородины, а свободная рука беззаботно порхала над недавно остриженными макушками кустов.

Лицо у девочки было круглым, молочно-белым, с крупными редкими конопушками (начальные капли летнего дождя), как еще не пропекшийся оладушек. Никакого сходства, я бы, может, и не догадался, что они сестры — ну, держится девчушка за руку и держится, малышня часто увязывалась на нею, — если бы не видел, как она ее вела.