Теплый сентябрь

Возле кухни присмотрел лежащее боком на земле небольшое полено, подошёл к нему и, т.к. обе руки были заняты, движением ноги ловко поставил его "на попа", затем сел своей пятой точкой на спиленную сторону, достал ложку и начал неторопливо есть, стараясь подольше растянуть этот процесс. Тщательно пережёвывая пищу, заметил, что мой конвоир отошёл от котла шагов на десять, повернулся ко всем спиной и справляет малую нужду на ветки небольшого кустарника, совершенно не обращая ни на кого внимания. Затем он застегнул штаны, поправил поясной ремень, как ни в чём не бывало, подошёл к повару, что-то тому сказал, и они вместе стали смеяться. После того как они отсмеялись, повар достал из своих штанов сигареты, закурил сам и угостил конвойного. Оба солдата, выпуская в воздух клубы сизого дыма, молча курили, а я, запивая водой, доедал свою порцию каши и думал, что кажется ещё один день можно перечеркнуть невидимой чертой. Их хлеб мне совершенно не понравился, у нас его пекут не так, особенно в деревнях. Закончив курить, конвойный прямиком направился ко мне и жестом показал, что пора идти - видимо ему надоело болтать с поваром о разных пустяках, и он решил прекратить это дело. Для полной ясности солдат, жутко ломая наш язык, буднично произнёс: "Фстафай Иван, шнель! Пудем хотить турьма".

Прежде чем встать, коркой хлеба вылизываю остатки каши внутри плошки и мигом съедаю её. Встаю, подхожу к полевой кухне и со словами "данке шен", возвращаю посуду повару, который с полным безразличием принял от меня плошку и откинул её в таз с кучей грязной посуды.

Шагай, шагай Иван! с улыбкой на щекастом лице напутствует меня повар.

С виду нормальный немец, думаю про себя, прежде чем прозвучала новая команда: Гзен зи фор! (иди быстро!) командует конвоир. Мы двинулись по улице. Я иду впереди, а позади меня, приотстав шагов на пять, идёт солдат, его винтовка беспечно закинута за спину, в ножнах болтается штык, на меня ноль внимания. Прошагав шагов пятьсот, которые я зачем-то сосчитал, подошли к узилищу, и конвоир сдал меня часовому, произнеся что-то невразумительное о том, что ему уже всё осточертело и он уходит, пусть за "иваном" смотрят сами часовые. Одним словом этот солдат куда-то быстро слинял. Стою и топчусь у самой двери. Часовой открывает ключом навесной амбарный замок, отворяет входную дверь, со своим обычным "пшёль!" вталкивает меня в проём двери, закрыв за моей спиной дверь. Несколько секунд слышу, как немец ругается по-своему, закрывая висячий замок. Прохожу внутрь и встаю в центре, рассматриваю всё помещение на предмет, всё ли в порядке, затем сообщаю сидельцам, что вернулся и направляюсь в свой "обжитой" угол. В этой маленькой тюрьме я уже был не первый день и среди обитателей канал, что называется, "за своего". Положив на доски пола свою шинель, ложусь и, вытягивая тело, пытаюсь заснуть. Но сон не приходит, и я просто лежу, вспоминая, как меня привели сюда в первый раз и я попытался пошутить, приветствуя всех находившихся в помещении пленных:

Всем узникам, моё здрасьте вам, с кисточкой!

Шутку никто не оценил и никак на неё не отреагировал, кроме одного пленного мужичка, человека уже в годах, с сединой в волосах и такой же щетиной на не побритых щеках, который с плохо скрываемым раздражением мне ответил:

Ну, чего на пороге завис, шутник ты этакий? Не стой столбом! Проходи в хату и падай куда захочешь!

И всё! Все пленные думали о чём-то своём, чем-то занимались и тихо шептались. Моя персона была совершенно никому не интересна.

А мужичок-то не простой - чувствуется, что сиживал на нарах в казённых домах. Не удивлюсь, ещё до революции этот папашка водил "дружбу" с царскими городовыми и надзирателями, в голове быстро мелькнула мысль.

Я выбрал себе место на полу, снял шинельку и расстелил её, чтобы не так жёстко было лежать на досках, улёгся, вытянул своё давно не мытое тело, везде почесался, потянулся и мгновенно заснул.

Сегодня за время моего отсутствия ничего не случилось, все пленные, как и прежде, были на месте, предоставлены сами себе, сидят и терпеливо ждут решения своей участи. А я один из всех...

Утром следующего дня дверь, скрипя не смазанными петлями, отворилась, и на пороге на миг показывается голова часового солдата, но от спёртого воздуха быстро исчезает и уже с улицы звучат слова его громкой команды:

Ауфштейн! Марш арбайт! Шнель!