Теракт

Появляется хозяин. Успокаивая меня, он щедро расточает необходимый в его профессии шарм; от этой напускной любезности я окончательно срываюсь с цепи. Я требую, чтобы мне сию же секунду принесли жареную печенку. Ропот негодования проносится по залу. Кто-то без обиняков заявляет, что меня надо выкинуть из ресторана, и дело с концом. Это мужчина средних лет — по виду полицейский или одетый в гражданское военный. Давай попробуй, говорю я. Не заставив себя упрашивать, он хватает меня за грудки. Официантка и хозяин пытаются его оттащить. Сначала в сторону летит стул, потом, под аккомпанемент громкой ругани, зал заполняется грохотом расшвыриваемой мебели. Приезжает полиция. Начальник наряда — светловолосая женщина-офицер, с пышным бюстом, карикатурно большим носом и сверкающими глазами. Нахал, который собирался меня вышвырнуть, рассказывает, как завязалась ссора. Его слова подтверждает и официантка, и большая часть клиентов. Дама в униформе выводит меня на улицу, просит предъявить документы. Я отказываюсь.

— Упился в стельку, — ворчит один из полицейских.

— Забираем, — решает офицер.

Меня впихивают в машину и отвозят в ближайшее отделение. Там меня заставляют предъявить документы, вытащить все из карманов и запирают в камере, где, сжав во сне кулаки, храпят два пьяницы.

Через час за мной приходит полицейский. Он ведет меня к окошку, из которого я получаю назад свои вещи, затем препровождает в вестибюль. Там, опершись на стойку, стоит Навеед Ронен; он очень расстроен.

— Ба, мой добрый гений! — восклицаю я нарочито противным голосом.

Кивком головы Навеед отпускает полицейского.

— Как ты узнал, что меня забрали в кутузку? Твои ребята за мной следят, что ли?

— Перестань, Амин, — говорит он устало. — Я вижу тебя живым, и у меня с души камень свалился. Я уже приготовился к худшему.

— К чему, например?

— К похищению или самоубийству. Я не первые сутки тебя ищу. Когда Ким сказала, что ты исчез, я передал описание твоей внешности и личные данные на все полицейские посты, в больницы и службу спасения. Где ты пропадал, черт возьми?

— Да ладно, какая разница… Мне можно идти? — спрашиваю я офицера за перегородкой.

— Вы свободны, господин Джаафари.

— Спасибо.

Жаркий ветер метет пыль на улице. Два полицейских курят и о чем-то разговаривают; один прислонился к стене участка, другой присел на подножку "воронка".

Машина Навееда с включенной подсветкой стоит на противоположной стороне улицы.

— Ты куда? — спрашивает он.

— Ноги хочу размять.

— Поздно. Давай я тебя домой отвезу.

— Моя гостиница тут неподалеку.

— Какая еще гостиница? Ты дорогу домой забыл, что ли?

— Да мне и в гостинице хорошо.

Навеед в полной растерянности проводит ладонью по щекам, подбородку.

— Где она, твоя гостиница?

— Я такси возьму.

— Не хочешь, чтобы я с тобой поехал?

— Не стоит. И потом, мне надо побыть одному.

— Должен же я понять…

— Нечего тут понимать, — обрываю его я. — Мне надо побыть одному. Точка. Все. По-моему, ясно.

Навеед догоняет меня на углу. Ему приходится зайти вперед и преградить мне путь.

— Нехорошо ты делаешь, Амин, честное слово. Если бы ты видел, до какого состояния ты себя довел.

— Я что, вред кому-то причиняю? Скажи, в чем мой проступок… Если хочешь знать, твои коллеги вели себя как сволочи. Расисты они. Обнаглел другой, а забрали меня — физиономия неподходящая. Если я вышел из участка, это еще не значит, что я в чем-то провинился. Хватит с меня на сегодня. Хочу просто вернуться в гостиницу. Ничего я больше не прошу, черт! Что такого в том, что я хочу быть один?

— Ничего такого, — говорит Навеед, упираясь ладонью мне в грудь и не давая сдвинуться с места. — Кроме того, что ты можешь себе навредить, бегая от людей. Возьми себя в руки, ну же! Ты ведь рвешь все связи. И ошибаешься, думая, что ты один. У тебя пока еще есть друзья, на которых ты можешь рассчитывать.

— Я могу на тебя рассчитывать?

Он не ожидал этого вопроса.

Он разводит руками и произносит:

— Конечно.

Я пристально смотрю ему в лицо. Он не отводит глаз, только щека подрагивает.

— Я хочу попасть в Зазеркалье, — бормочу я, — по ту сторону Стены.

Он сводит брови, наклоняется, чтобы лучше видеть мое лицо.

— В Палестину?

— Да.

По его лицу пробегает тень недовольства; он бросает косой взгляд на полицейских, которые исподтишка посматривают на нас.

— Я думал, что ты давно все для себя решил.

— Я тоже так думал.

— И почему же ты снова не в себе?

— Назовем это вопросом чести.

— Твоя честь не запятнана, Амин. Только в том преступлении, которое совершаем мы сами, можно признать себя виновным, а не в том, которое совершено по отношению к нам.

— Эту пилюлю проглотить нелегко.

— А ты и не обязан.

— Вот тут ты ошибаешься.

Навеед упирается подбородком в ложбинку между указательным и большим пальцами, хмурит брови. Он с трудом представляет, как я в своем депрессивном состоянии поеду в Палестину, и подыскивает слова поделикатнее, чтобы меня разубедить.

— Идея так себе, — говорит он, не найдя других доводов.

— Других у меня нет.

— Ты куда именно хочешь ехать?

— В Джанин.

— Он на осадном положении, — напоминает он.