Теракт

— Тут есть гостиница? — спрашиваю я соседа.

— Конечно есть, но мест может не оказаться — из-за журналистов. Если хотите подождать Халила у меня — пожалуйста, не обеспокоите. У доброго мусульманина всегда найдется свободная постель.

— Спасибо, — говорю я. — Как-нибудь разберемся.

Нам удается найти комнату в каком-то трактире, неподалеку от дома Халила. Портье просит меня заплатить вперед, после чего провожает на второй этаж и открывает передо мной дверь клетушки с убогой кроватью, колченогим ночным столиком и металлическим стулом. Показав мне туалет в конце коридора и запасный выход — что полезно во многих отношениях, — он предоставляет меня моей судьбе. Джамиль ждет внизу, в холле. Я опускаю сумку на стул и открываю окно, из которого виден центр города. Далеко-далеко ватаги мальчишек швыряют камни в израильские танки, и выстрелы разносят их тела в клочья; белесый дымок от гранат со слезоточивым газом расползается по улицам, где пыли по колено; толпа собирается вокруг тела, только что рухнувшего на землю… Я закрываю окно и спускаюсь на первый этаж к Джамилю. Два журналиста в расстегнутых на грани приличия рубашках спят на диване; вокруг сложена аппаратура. Портье говорит, что в глубине холла, справа, есть небольшой бар — на тот случай, если мы хотим выпить или перекусить. Джамиль просит, чтобы я отпустил его в Рамаллу.

— Я сейчас зайду к Халилу и оставлю соседу адрес гостиницы, чтобы брат тебя нашел, как только вернется.

— Отлично. Я не буду никуда выходить. Да что-то и не вижу, где тут гулять.

— Правильно, сиди в номере и жди, когда за тобой придут. Халил обязательно приедет сегодня, в крайнем случае — завтра. Он никогда не бросает дом без присмотра надолго.

Он крепко обнимает меня.

— Не делай глупостей, Амин.

Расставшись с Джамилем, я иду в бар покурить и выпить чашку кофе. Вскоре сюда вваливаются обвешанные оружием юноши в бронежилетах, с зелеными платками на головах. Они располагаются в углу; их окружают журналисты французского телевидения. Самый молодой из ополченцев, подойдя ко мне, говорит, что у них сейчас будут брать интервью, и вежливо предлагает мне удалиться.

Я поднимаюсь в номер и снова открываю окно с видом на театр военных действий. Сердце мое сжимается. Джанин… В годы моего детства это был большой город. Земли нашего племени располагались километрах в тридцати, и я часто ездил сюда с отцом: здесь он пытался сбыть свои картины подозрительным торговцам предметами искусства. Тогда Джанин казался мне загадочным, как Вавилон, и мне нравилось думать, будто циновки перед дверями — это ковры-самолеты. Затем, когда переходный возраст сосредоточил мое внимание на плавной женской походке, я стал часто бывать здесь один, как взрослый. Джанин был городом, который придумали падшие ангелы: у него были замашки разросшейся деревни, упоенью подражающей большим городам; его вечная сутолока напоминала базар в день праздника Рамадан; в лавках, похожих на пещеры Али-Бабы, сверкали безделушки, разгоняя сумрак нищеты; мальчишки на грязных, дурно пахнущих улицах казались босоногими принцами. Была в нем и живописность, которая в той, прежней жизни властно влекла паломников, и запах хлеба — нигде больше я такого не вдыхал, и бойкое добродушие, не изменявшее ему даже в бездне неурядиц… Куда делось все то, что составляло его обаяние, его неповторимый облик, что делало его дочерей, и стыдливых, и бесстыдных, равно неотразимыми, а старикам придавало почтенный вид, сколь бы ни был невыносим их характер? Царство абсурда высосало жизнь из всего, даже из детских лиц. Все померкло в тлетворной серой дымке. Словно стоишь в каком-то Богом забытом углу чистилища, где бродят дряблые души, распавшиеся на куски существа, полупризраки-полугрешники, завязшие в пороке, как мухи в капле лака: их лица разложились, глаза закатились, обращенный в ночь взгляд так безысходно несчастен, что не просветлел бы и от лучей великого солнца Ас-Самиры.[2]

Сейчас Джанин — просто город, на который обрушилась катастрофа, сплошные руины; толку от него не добьешься, он непроницаем, как улыбки его мучеников, портреты которых расклеены повсюду. Изуродованный бесконечными атаками израильской армии, раз за разом пригвождаемый к позорному столбу и вновь воскрешаемый — помучим-ка его еще, — он распростерт среди проклятий, он вот-вот умрет, и всякое волшебство тут бессильно…

В дверь стучат.

Выныриваю из сна. В комнате темно. На часах шесть вечера.

— Господин Джаафари, к вам пришли, — слышу я из-за двери.

У стойки портье меня ждет парень в пестрых одеждах. Ему никак не больше восемнадцати, но он старается выглядеть старше. Лицо с тонкими чертами обрамляют отдельные волоски, которые он наверняка считает бородой.

— Меня зовут Абу Дамар, — учтиво представляется он. — Это мое боевое имя. Мне можно доверять. Халил прислал меня за тобой.

Он обнимает меня, как принято у моджахедов.