Теракт

— Я тоже… Ты не ответил на мой вопрос. Могу я на тебя рассчитывать?

— Похоже, голосу рассудка ты внимать не намерен.

— А что такое рассудок?.. Я могу на тебя рассчитывать — да или нет?

Он смущен и угнетен одновременно.

Я роюсь в карманах, нахожу мятую пачку, вытаскиваю оттуда сигарету и подношу ко рту. Обнаруживаю, что потерял зажигалку.

— У меня ни зажигалки, ни спичек, — извиняется Навеед. — Тебе бы перестать курить, вот что.

— Могу я рассчитывать на тебя?

— Не очень понимаю, чем я могу быть полезен. Ты едешь на опасную территорию, где я никаких служебных функций не исполняю, где мои погоны не котируются. Не знаю, какие доказательства ты ищешь. Там ты ничего не найдешь. Там сплошная стрельба, а от шальных пуль вреда больше, чем от масштабных военных действий. Предупреждаю: Вифлеем по сравнению с Джанином — просто курорт.

Он вдруг спохватывается, хочет отыграть назад, но поздно. Его последние слова взрываются во мне, как петарда. Сухой комок обдирает горло, губы чеканят резкое:

— Ким обещала никому не говорить, а она слово держит. Если тебе не она рассказала, откуда ты знаешь, что я был в Вифлееме?

Навеед раздосадован, но не более того. На лице у него нет и следов душевной борьбы.

— А ты что стал бы на моем месте делать? — в его голосе слышится ожесточение. — Жена лучшего друга — террористка-смертница. Всех обвела вокруг пальца — мужа, соседей, друзей. Помнится, ты хотел знать, как и почему? Это твое право. Но и моя обязанность.

Я не могу опомниться. Стою как громом пораженный.

— Ну и ну! — вырывается у меня.

Навеед делает шаг ко мне. Я поднимаю руки, заклиная его оставаться на месте, сворачиваю в ближайший переулок и погружаюсь в ночь.

14

В Джанине рассудок словно обломал себе все зубы, а от протезов, чтобы хоть изредка улыбнуться, отказывается наотрез. Вот никто там и не улыбается. С тех пор как в чести здесь саваны да флаги, прежнюю веселость точно ветром сдуло.

— Это ты, считай, еще и не видел ничего, — говорит Джамиль, будто мысли мои прочел. — Ад — это, знаешь ли, богадельня по сравнению с тем, что тут творится.

А ведь я, оказавшись по эту сторону Стены, уже кое-что повидал: осажденные деревушки; контрольные посты на каждом шагу; дороги, где по обочинам — сплошь обгорелые, разбитые снарядами машины; длинные вереницы несчастных, которые дожидаются, когда их начнут проверять, прикажут лечь на землю и, что не редкость, еще и не пропустят; безусые солдаты, которые, теряя терпение, раздают зуботычины всем без разбора; женщины, которые пытаются протестовать и не могут защититься от дубинки ничем, кроме покрытых синяками рук; военные джипы, разъезжающие взад-вперед по равнинам или сопровождающие еврейских поселенцев, которые отправляются на свои рабочие места как на минное поле…

— С неделю назад, — рассказывает Джамиль, — тут просто конец света был. Тебе, Амин, не приходилось видеть, как танки наносят ответный удар по повстанцам? Так вот, в Джанине танки палили в пацанов, швырявшихся в них камнями. Голиаф топтал Давида на каждом углу.

Я и представить себе не мог, что разложение зашло так далеко, что надежды до такой степени не оправдались. Я хорошо знал, что взаимная враждебность мутила и разъедала умы как с той, так и с другой стороны, знал, что упрямство воюющих сторон не давало им расслышать друг друга, что они внимали только своей убийственной злобе, но, увидев все собственными глазами, я испытал глубочайший шок. В Тель-Авиве я жил на другой планете. Шоры скрывали от меня суть трагедии, грызущей мою страну; уважение, с которым относились ко мне, заслоняло от меня истинную концентрацию ужаса, методично превращающего благословенный край в бездонную выгребную яму, где, расчлененные, гниют общечеловеческие ценности, где ладан смердит, как нарушенные обещания, где тени пророков закрывают лица, когда молитвы тонут в щелканье затворов и криках "Стой, стреляю!"

— Дальше нельзя, — предупреждает Джамиль. — До демаркационной линии всего ничего. Вон слева развалины дома, а за ними уже простреливаемая зона.

Он кивает на гору почерневшей щебенки и каменных обломков.

— В прошлую пятницу "Исламский джихад" казнил здесь двух предателей. Вон их тела. Раздулись, как воздушные шары.

Я осматриваюсь. Вид у квартала такой, словно из него всех эвакуировали. Лишь группа иностранных тележурналистов под усиленной охраной снимает руины. Черт знает откуда появляется внедорожник, ощетинившийся «Калашниковыми», пролетает мимо, с душераздирающим визгом покрышек сворачивает в боковую улицу; поднятое им облако пыли долго висит в воздухе.

Где-то поблизости слышатся выстрелы, потом опускается мрачная тишина.

Джамиль проезжает назад до развязки, всматривается в угрюмый переулок, взвешивает «за» и «против» и решает попусту не рисковать.

— Дурной знак, — говорит он. — Совсем нехорошо. Не вижу ополченцев из "Бригад мучеников Аль-Аксы". Обычно здесь всегда стоят трое-четверо и сообщают, какая обстановка. А если никого нет, значит, западня.

— Твой брат где живет?