Терра

Был ли я против того, чтобы Кевин Чейз помер? Мне этого не хотелось, я ему в глаза смотрел, а как посмотришь на человека, уже и не хочется, чтоб он подох. Такое и с врагами бывает, не то что с укурками, случайно встреченными на жизненном пути.

Но стал бы я останавливать миссис Гловер, шествующую под руку с водителем социального такси?

Ой, нет. Ну кто его знает, может, Кевин этот вправду детей крокодилам станет кидать, как у него кризис среднего возраста грянет.

Лицемерная, конечно, позиция. Правду Алесь говорил – руки марать не хотим. Но, может, если бы в мире никто не хотел замарать руки об убийства, их и не было бы вовсе. Махатма Ганди вот призывал зло в мире не размножать. Без нас его много.

Да, а весь следующий день мы с Мэрвином провели у него дома. Ванда шастала туда и обратно, иногда заглядывала к нам в комнату, чем-нибудь очень возмущенная (они хотят запретить аборты в Техасе! кто видел мою помаду, мальчишки?! нет, серьезно, я даже не могу взять кредит!).

Я на нее смотрел и хотел найти на ней Каинову печать, или как там. Ну не может же она, много лет уже убийца, выглядеть точно так же, как любой другой человек.

Не было у нее ни уродливых шрамов, ни холодного блеска в глазах, ни даже особого, омертвевшего выражения лица (я так читал), во всем она была подобна мне. Ванда казалась, да и являлась красивой, обаятельной и эмоциональной женщиной, я на нее любовался и думал: как же ты так скрываешься, психопатка?

Когда мы пили чай, она меня обо всем расспрашивала, как живу я, чего там отец мой. И вот только тогда, когда речь о папашке заходила, появлялось в ней какое-то пристальное, необычайно спокойное внимание, обычно ей не слишком-то свойственное.

Вот я и подумал: не стоит их с отцом знакомить. Пускай лучше жидовка будет у него.

– Плохой он человек-то? – спросила Ванда, насыпая мне еще сахару в чай (уже скорее требовался чай в сахар).

– Да не то чтобы, – ответил я как можно более непринужденно. – Нормальный. Не без недостатков, конечно.

Когда мы с Мэрвином ушли в комнату и Мэрвин уселся делать счастливые бусы Марине на день рожденья, я спросил:

– Думаешь, примеривается?

– Чего?

– К отцу моему примеривается?

Мэрвин нанизывал одну гранатовую бусинку за другой, все время слюнявил леску, хотя это было без надобности. Тоже нервничал, ясен хуй.

– Да хрен ее знает. Поди разбери. Он же не убил никого.

– Ну тут я, положим, не все знаю.

– Тогда мне этого не говори. А то вдруг мама меня пытать будет. Я быстро сдамся.

Мэрвин принялся выбирать висюльку, остановился на полумесяце, и я вспомнил браслет у Марисоль на щиколотке.

– Вот почему я и говорю, правда их знакомить не надо. Любви у них не будет. Убьют еще друг друга. Да, Борь?

– Нам такого не надо.

Я выглянул в окно, на улице стояла моя мама. Она помахала мне рукой, и я ей кивнул. Мокрые следы вели куда-то влево, но обрывались внезапно. Откуда она на самом деле приходит? Вот бы проследить самое начало ее пути. Неужели по темноте подземельной добирается ко мне, из могилки? Ой, да кто там разберет? Может, из самого моего детства приходит, из шести моих лет.

Когда Мэрвин закончил с подарком для Марины и мы сидели на полу, раскладывая камни по энергетикам и качествам, а я ему рассказывал про то, что евреи – это дети Сатурна, потому что они жадные и завистливые, Мэрвин вдруг сказал:

– Я знаешь чего боюсь?

– Что я поехал на этой Марисоль? Что типа я зря читаю про евреев плохое? Я антисемит теперь?

– Да нет. Я про себя.

– Вот всегда ты про себя.

Мэрвин открыл окно, закурил и кинул пачку мне.

– Вот в детстве мне крови меньше нужно было, чем сейчас.

– Ну, организм растет. Слушай, а ведь обычные летучие мыши не вампиры, просто шипят стремно.

– А тут недавно семейная тайна открылась. Мы с мамой теперь про него говорим, я вроде взрослый. Мамкин хахаль, он же отец мой, утверждал, что так решил уже его Отец. Нелюбимых детей лишил благословения «питаться от жизни самой», или типа того. Но хрен знает, чем обычные летучие мыши так провинились. Кстати, в Амазонке, что ли, есть те, которые еще вампиры. Ты меня что, вообще не слушаешь?

Я закурил, подошел к окну.

– Да слушаю, чего там?

Внизу грузчики вытаскивали коробки с газировкой, ставили их, о чем-то своем смеялись и снова принимались за дело.

– Вот, – сказал Мэрвин. – Меня волнует, что мне все больше крови надо. И старая, гнилая мне хуже и хуже помогает спать. Уже почти не работает. Может, вообще только детям такая положена. А потом непереносимость будет. Мертвой крови мне уже литр выдуть приходится. И живой надо все больше.

– Ты на что намекаешь-то?

Тощий кот примеривался для прыжка на ничего не подозревающего голубя, дети тащили маму к лотку с мороженым – такая обычная жизнь, и чего она не может длиться и длиться сама по себе?

– На то, что вдруг взрослые летучие мыши людей убивают.

– Да не думаю. Ты ж должен добро нести и облегчение в мир.

Я обернулся. Мэрвин расхаживал по комнате, театрально заламывал руки.

– Ну смотри, не в логике Отца твоего, который главная мышь летучая, делать, чтобы ты приумножал боль.

– А коты ее не приумножают, что ль? Или волки?