Терра

На кирпичной стене перед нами высвечивались нечитаемые граффити. Где-то далеко раздавался шум машин. В просвете между домами была видна сверкающая вывеска дайнера, где мы ужинали. Люди выходили покурить и снова скрывались в душных внутренностях клуба, а мы сидели и сидели, и казалось, что так будет всегда.

– Читаешь книжки, – говорила Марина. – А они тебя жить не научат. Вот о чем меня никто не предупреждал.

На губах у нее поблескивала помада, темный такой, холодный тон, фиолетовый свет делал его почти черным.

– Ага, – сказал я. – А потом барахтаешься, как дерьмо в проруби. Не знаешь, чем себя занять. Хотелось великого, а получилось… Вот! Кричали «свобода», «равенство», «братство», а получилось одно лишь блядство!

– Я думала, в космос полечу. А почему я так думала? Кто я такая-то? Без роду без племени, из дома сбежала, документов нормальных – и того нет. Меня и отослать-то некуда, я – никто.

– Может, поэтому разумнее всего депортировать тебя в космос.

Марина засмеялась.

– Такой ты дурацкий, Борька. Я вот тебе что сейчас расскажу. Когда мне так грустно, как нам с тобой сегодня, я вспоминаю счастье.

– Ну-ка, сейчас про водку что-нибудь будет.

– Идиот, – она щелкнула меня по носу, как большое, доброе животное. – Когда я была маленькая, мы всем детдомом поехали в Евпаторию. Такой городок, знаешь, хороший, вроде простой, а красивый – жуть. И весь трамвайными рельсами испещрен. Трамвай там – главный транспорт. А какое море, пахнет оно, может мне и кажется, конечно, ярче, чем здесь океан, и кипарисы такие стоят.

Соскакивала она с прошлого на будущее, будто человек при смерти, не слишком понимающий, где он находится. Пьяная была.

– Помню, мы, когда погулять сбегали, петляли между обычными панельными коробками и воздухом этим дышали. А потом нет-нет да и выйдешь к морю. На набережную. Там недалеко была улица, как же она называлась? Мы ее называли Бродвеем. Длинная-длинная улица, вся в ларечках с сувенирами, развлекаловка там всякая была вроде тира, клубики, кафешки, еда всякая вкусная, хот-доги там, попкорн, сахарная вата, мороженое! Чего там не было вообще? Когда ходили всем отрядом, нам денюжку давали, две гривны – мороженое, три – хот-дог, и сейчас помню. Были старые, скрипучие аттракционы, со ржавчиной даже, но мы не боялись. Я купила себе там красивое колечко, его потом потеряла, и штучку такую, знаешь, в нее стержень от ручки вставляешь, в кружочек такой, и рисуешь красивые узоры. Еще брелок с ракушкой. И браслет с дельфином. И…

Она запустила руку под воротник, вытащила монеточно-круглый и монеточно-медный амулетик с черепахой. Никогда она с ним не расставалась, а я и не спрашивал – откуда.

– Это для счастья.

– Ну ты прям как Мэрвин.

– Я его ношу не потому, что верю. Просто он у меня ассоциируется с тем временем. Там отовсюду музыка гремела, даже голова болела. И там тетенька рисовала мой портрет. Красивая тетенька, и портрет красивый. Бесплатно рисовала, потому что я детдомовская. Я потом его в трубочку сворачивала и в тумбочке хранила. А когда уезжала сюда – забыла. И мне так нравилось, что я была Мариной-у-моря, хотя не то чтобы я фанат всего морского. Ой, а еще у меня оттуда эфирное масло было, розовое, и бальзам для губ.

Она все перечисляла эти девичьи штучки, а я пялился на нее во все глаза, то молодая женщина сидит со мной рядом, а то совсем ребенок.

– И там была соляная пещера! В темноте сидишь и дышишь солью! И после обеда мы все строем ходили пить фиточай. А мне назначили массаж и такое, не знаю, как объяснить. Грязевые штуки на меня лепили, а в них электричество, и от этого вкус во рту совсем медный.

Глаза у нее сверкали, она казалась еще пьянее, до невероятности просто, а мне все так хорошо представлялось, и это море, и пляжи песчаные, о которых она рассказывала, и череда гостиниц недалеко от них.

Вроде люди выходили, входили, совсем рядом стояли, прикурить у нас просили, а разговор вышел такой доверительный, такой свойский. Марина улыбалась, у нее было мечтательное, какое-то незнакомое выражение лица. Мы жались друг к другу, курили сигаретку за сигареткой из одной пачки, и я так внимательно ее слушал.

Мне даже не нужно было ее целовать, чтобы понять, как мы близки.

В общем, было так хорошо, счастливо, сочно, и тут чую – запах лисий неподалеку. Я напрягся, конечно. В детстве мне нравилось чуять своих, а теперь я их стыдился и избегал. Такой я ренегат, значит, лютый позор просто. И чем больше я понимал про себя, что заниматься крысиной работой не стану, тем тяжелее мне было думать о том, что кто-то ею занимается.

Я бы с радостью отдал всю свою крысиную часть, да кто возьмет-то. Очень я старался жить человеческой жизнью, но человеком не был.

Вот, значит, почуял этот запах и подумал: пройди-ка ты мимо, не надо мне с тобой говорить, и не о чем. Все настроение мое сразу испортилось, тоненькое, как паутинка, счастье кто-то на палку намотал. Запах все сильнее и сильнее становился, так что я подумал: выйдет сейчас этот лис сюда, сигареточку потянуть.