Терра

Еще у папки была сестра, ну или даже не совсем. Падчерица двоюродного дяди его. Она, значит, училась-училась в универе, а как Союз распался, у нее мамка тоже, того, проиграла битву с энтропией. Осталась девчонка одна с отчимом, а тот ее и не любил никогда. Из дома сбегала, чем только не зарабатывала, может и хуи сосала, этого не говорила, но об этом как-то думается.

В общем, села она на героин в девяносто шестом, может, году, да в городе Екатеринбурге – это запомнилось.

Про героин она, у нее было прекрасное имя, Светлана, говорила следующее:

– Самое паскудство, оно не в ломках, не в том, что ты себя уже не помнишь, это-то может и хорошо как раз. Самое паскудство в том, что, попробовав героин, ты уже знаешь, что большего удовольствия в твоей жизни не будет. Удовольствие неземное. После него жить нельзя.

У нее были пустые, тусклые глаза, безо всякого значения и смысла в них, и взгляд такой холодный-холодный, как у трупа, без блеска совсем.

– Вот о чем я жалею, – говорила она. – После этого вся жизнь закрыта. Тебя уже ничего не порадует так, ты со всем будешь сравнивать героин, и не в пользу всего. Счастливой я уже никогда не буду.

Она к нам и приехала, чтобы переломаться. Я маленький еще был, она со мной сидела, пока отец был в Норильске и дальше. А в Снежногорске-то что? Какой там героин, там и клей-то не всегда купишь. И пути назад нет, по воздуху и только так (единственное сообщение), ногами никуда не дойдешь.

Вот, и мне помнится, как она смотрела телик, будто мертвецки пьяная, явно ничего на экране не видя, из носа у нее текли сопли. Она была тощая как щепка и много плакала. Мне ее было до ужаса жалко.

А папка, что папка? Трахал ее, наверное. Ну, это я так думаю. Не своя же кровь все-таки.

Светочка грызла ногти до мяса, надолго запиралась в ванной, не могла есть и спать, ее все время блевало. Такая была у меня нянька. В конце концов она сбежала. Как-то утром я нашел на кухонном столе записку.

«Прости, Боря, у меня срочные дела».

Она была не злая девочка и вовсе не хотела меня ранить.

Все, пропала насовсем, я так думал, сторчалась. Наверное, она и долбала героин еще пару годков. А потом папка от каких-то родственников узнал про нашу Светочку.

Что Светочка-то, оказывается, в каком-то сибирском медвежьем углу на монашеском попечении. Ничего не говорит, никого не слушает – о душе своей думает.

Монашки-то ее и спасли, наверное, может, и сейчас жива. Ну так чего там? Могла бы, например, полюбить меня или природу сибирскую, ан нет.

От неземного удовольствия земные не помогают.

А я-то что? Я – жалею. Ой, в жизни о чем не пожалеешь, того и не было с тобой. Но тут все по-настоящему. Сколько я сам у себя радости забрал, чего себя лишил – это уже не подсчитать.

Есть такой стереотип, прикольный, веселенький, что наркотики подразумевают яркую, насыщенную жизнь. На самом-то деле глядишь, как лошадь с шорами, вперед-вперед-вперед, к одной единственной цели.

Мне исполнилось двадцать лет. Я уже полгода батрачил на Бадди, и мне нравилось. Втянул в это дело Мэрвина, попросил Бадди ему, как зверик зверику, подсобить с работкой, и Бадди все понял.

Мэрвин-то ничего полезного для Бадди не умел, так что носился у него на побегушках.

Тут я выступил вот с чем. Сидим мы один раз с Бадди, угасились кокосом по самое не могу, и я ему говорю:

– Научи меня всему. Я тебе помогаю.

– Помогаешь мне кокос нюхать. – Бадди расслабленно улыбнулся.

Он умудрялся сохранять свою вальяжность даже под коксом.

– И следить!

И то и другое было весело. Я с видом эксперта сидел, когда Бадди договаривался о товаре, смотрел в серьезные бандитские рожи, а потом незаметно чиркал указательным пальцем о большой. Нервное движение, соринку, может, скинул, но в зависимости от этого сделка срывалась или совершалась.

А вот что меня больше всего поразило, так это какие они все деловые люди. Вроде пушка у каждого, а сидят что твои топ-менеджеры. И все мягко стелют, предупредительные такие.

Вот все-таки воспитывает пушка в человеке какую-то вежливость, обходительность, внутреннюю интеллигентность. А как знают, что у тебя пистолета нет, вдруг становятся таким быдлом, что глаза слепнут.

Еще я следил, что даже веселее. Я договаривался с братиками и сестричками, объяснял им (и это, да, было сложно), куда пробраться и кого послушать. А они передавали мне, что услышали. Дальше начинался испорченный телефон. Они запоминали поток сигналов, для них-то совершенно не имеющий смысла, воспроизводили его мне, как умели, в совсем другой звуковой системе, и чего-то там (чаще все-таки имена) различить я мог.

На расшифровку послания у меня могло уйти полдня, но Бадди говорил, что это надежнее жучков, хотя бы потому, что их ищут и находят, а крыс – нет.

Вот, и все это было весело, но как-то пресно, для настоящей-то бандитской жизни. Мои нелегальные делишки? Смотреть на постные рожи, слушать писклявые голоса десятков братьев и сестер (каждый запоминает свой кусок, так удобнее).