Терра

Мэрвин все предлагал меня подвезти (тачка была и моя, и его, мы обычно так решали: кто дальше от дома, тот ее и забирает), но я вылез из машины, мне недалеко было.

Ночь стояла душноватая, влажная. В Лос-Анджелесе я почти отвык от смены времен года, для меня здесь все время было жарко, кто бы что ни говорил о комфортном климате.

Иду, а за мной мамка, как всегда, шлеп-шлеп-шлеп, как по лужам. Ой, я тогда обернулся, а ее не видно.

– Что? Не любишь меня больше? Все? Плохой я теперь сыночек? А чего ты тогда меня оставила?

Не, ну я не был в депрессивном каком-нибудь состоянии, даже наоборот. Я обвинял ее с жаром, как в каком-нибудь «Законе и порядке» (неоновые буквы заставки зажглись у меня под веками). Я был такой маленький, а она хуй на меня положила и умерла, незаконно это и непорядочно.

Я не грустил, а только злился. Мусорный бак вот перевернул, из него повылезали братишки и сестрички, поглядеть на меня, чего шумлю.

– Ну все, все, успокоился уже.

Старенькая сестричка привстала на задние лапки, спросила у меня, не больно ли мне, и я покачал головой. Вытащил из кармана шоколадный батончик, развернул да кинул родичам.

После этого короткого приступа ярости вновь захорошело, и я уже смеялся, шел да хохотал до самого дома. Поднимался по лестнице почти бегом.

Отец сидел на кухне, бухал водяру.

– Эй! Привет! Чего, как ты тут? С ума не сошел еще? Как погружение, алконавт?

– Борь, – сказал отец голосом, не предвещающим ничего хорошего. – Иди-ка сюда.

А чего я ему, маленький, что ли?

Прихожу на кухню, а там шторы раздернуты, и неожиданно – звездное небо, чуть ли не как у Ван Гога, у меня от кокаина свет в глазах так расплывался. Вот что меня всегда поражало: драма нашей жизни происходит на фоне таких потрясающих декораций. Пьеска-то дешевая, но обставили что твои Дягилевские сезоны.

Отец сидел неподвижно. Одна бутылка была пуста, вторая почата. Взгляд у него сверкал знакомый, немигающий.

– Это я у тебя хотел спросить, – сказал отец. – Как твои дела? Хорошо идут?

Голос его не выражал ничего. Он вообще-то даже не производил впечатления живого человека – в последнее время стал бледнее прежнего и все-все-все время кашлял. Но в этот момент отец был жутким. Тень себя самого, а так меня испугал.

Тень, блядь, отца Гамлета.

Работал телик, но я ничего не слышал. Его отсвет падал на отца, высвечивал правую сторону лица, делал один его глаз светлее другого.

– Хорошо идут, – сказал я. – Славно.

– И костюмчик себе купил.

На тачку, на квартиру бабла пока не хватало, но вот хорошей одеждой я уже разжился. Бадди мне объяснил, как важно выглядеть отлично.

– С этого, – сказал он, – все начинается.

Вот чему Бадди меня научил: выглядеть надо дорого, жить-то можно в комнатушке с одной кроватью, питаться лапшой быстрого приготовления, но от одежды зависит успех. Годный шмот – инвестиция в будущее, во как.

– «Армани» типа?

– Это «Бриони».

– Ну да. Понятно. Хорошо стал жить. И у меня денег не просишь.

– Не прошу.

– Бабла еще оставил.

– Оставил. Вдруг тебе надо.

– Хороший сын.

Шизогенный у нас выходил диалог. Я вообще не понимал, что папашке надо, а в лице у него ни кровинки, ни искорки – тоже не додумаешься.

– Ну что такое? Что?

– А у тебя нет идей?

– Ты можешь со мной нормально говорить или нет? Чего ты привязался? Чего тебе надо?

Я нервничал, и он это видел. Отец склонил голову набок, рассматривая меня с пристальным, странным, предъяростным любопытством. Потом он запустил руку в карман и вытащил пакетик (в такие, знаете, бисер насыпают) с кокаином. Мой неприкосновенный запас.

Папашка выложил его, как Флеш рояль за покерным столом, как доказательство своей правоты в споре, который я даже не начинал.

– Это, сука, что такое?

– Ну, попробовал бы, узнал.

И тогда он мгновенно, с невероятной для его состояния (вечно пьяный, вечно больной) ловкостью, поднялся и двинул мне. Хорошо так. Зуб пришлось делать новый, лучше прежнего.

Давно он меня не бил, чем взрослее я становился, тем все реже это со мной происходило. Но в этот раз мне не было больно, кокс – здоровский анальгетик, хотя его эффект уже начинал рассеиваться. И в этот раз мне не было страшно, вот когда он меня все-таки ударил, страх как рукой сняло. И я ебнул ему в ответ. Тоже по-настоящему. Тогда все было по-настоящему, удовлетворилась моя, как сказала бы Эдит, страсть к реальности, завершилась погоня за ней.

Я ощущал все с небывалой четкостью, и звучит очень-очень странно, но это был один из самых счастливых моментов моей жизни. Я не ненавидел отца, не полностью во всяком случае, но как же я рад был ударить его снова и на этот раз не убежать.

Кровь на его губах, которую я видел, кровь на моих губах, которую я чувствовал, – мы были так похожи, так нерушимо связаны, и в этот момент я подумал, что никогда его не потеряю.