Терра

– Боречка. Боренька. Боречка – это, наверное, для секса. А Боренька, когда о чем-то просят. Вроде как «Боренька, пожалуйста, не уходи».

Теперь уже я смеялся. Одетт вдруг посмотрела на меня странно, глаза у нее стали круглые-круглые, совсем печальные.

– Где твой зуб?

– Ты съела.

– Нет, я серьезно. – Одетт погладила меня по щеке и тут же засмеялась. – А, я знаю, это у тебя цинга. Потому что ты сидел в ГУЛАГе.

– Вообще, если уж мы хотим быть совсем точными, то ГУЛАГ – это подразделение НКВД такое. А лагеря – это части системы ГУЛАГа, – вот как я перед ней понтануться пытался.

– Этому тебя в ГУЛАГе научили? А у тебя кто-нибудь там сидел?

– Кто сидел, а кто и сажал. По-разному.

Она была такая игривая, любопытная, противная девочка, сказка просто. Одетт прижалась ко мне ближе, заглянула в глаза.

– Нет, ну серьезно, что с зубом, Боря?

Мое имя она произнесла старательно, как на уроке.

– Выбили.

– В уличной драке?

– В домашней, – засмеялся я.

Одетт потянулась к тумбочке за бальзамом для губ, изобразила жаждущую в пустыне, ползущую к воде.

– Не могу достать! Боря, помоги!

Я передал ей жестяную коробочку с бальзамом, Одетт намазюкала им губы и так запахла медом. Она у меня под боком пригрелась еще на какое-то время, а потом вдруг вскочила, схватила мобильный.

– Ух ты, вот это я опаздываю!

А я думал, как все просто, как правильно.

– Ладно, без меня меня не начнут, – сказала Одетт. – Но все же заставлять всех ждать – просто ужасно. Там пицца, кола и пятисотлетний коварный Старейшина.

– Господи боже мой.

Она ходила по комнате голая, безо всякого стыда, выбирала, что надеть, а я лежал и смотрел на нее. Мне было чуточку неловко вылезать из-под одеяла, я этого и не сделал, пока Одетт не скрылась в ванной. Я слышал, как она поет, нервно, немелодично. Тут же из ласковой, нежной девочки Одетт превратилась в дерганую мышку.

Я надел свой помятый костюм, долго стоял перед зеркалом, рассматривая такого замечательного себя – тощий, без зуба, в несвежем «Бриони», только что из постели девчонки, о которой мечтал со школы. Во рту у меня еще оставалась сладость ее бальзама для губ.

Она вышла, скользнула к зеркалу передо мной, и я тут же притянул ее к себе.

– Ты это видишь? – сказала она, ткнув пальцем в один засос, затем в другой.

Под кожей – маленькая лужица крови, лопнувшие сосудики, сувениры ото всех часов, когда она моей была.

– Вижу, – сказал я, и Одетт шумно, раздраженно выдохнула.

Она вывернулась, вернулась с платком, повязала его на шею и вновь замерла перед зеркалом.

– Незаметно? Как думаешь?

– Ну, вообще-то это такая очевидная уловочка, не думаю, что кто-то у вас там такой наивный. Хотя это ж задроты. Сойдет им.

Я стянул с нее платок, повязал ей его на русский манер, притянул Одетт к себе поближе.

– Я тебя увезу в Россию. Будем с тобой жить хорошо. Дети будут. И роботы. Будешь сидеть дома и делать роботов.

Одетт засмеялась.

– А запчасти мне приносить будешь? Иди лучше медведя завали.

Почти без паузы она добавила:

– Ну все, пора. Извини, завтраком не накормлю.

– Вот, а я думал ты сразу станешь суп варить.

Она обернулась ко мне, сощурилась.

– Такой ты ужасный.

– Вот это-то тебе и нравится.

И тут она чуть заметно, но все-таки покраснела. Я ущипнул ее за щеку.

– Пошли. Раз уж ты спешишь к пятисотлетнему вампиру.

В такси мы целовались снова и снова, так что водитель кидал на нас все эти приятные, завистливые взгляды вроде «молодежь пошла» или «эх вы, постеснялись бы!». Но мы не стеснялись. Я гладил ее обтянутые серыми джинсами коленки и шептал ей:

– Такая ты хорошая, такая славная, такая красивая.

– А стихи мне будешь читать?

– Я знаю только у Маяковского про мертвую Марусю. Там, знаешь, в гробу Маруся спит.

– А почему она там спит?

– Отравилась из-за несчастной любви.

Вот остановил мужик тачку у какого-то антикафе, и Одетт вывернулась из моих рук, помахала мне по-детски.

А потом я никак не мог дозвониться до нее, ни вечером, ни на следующий день. Приехал, а она уже умотала в Массачусетс. Мне открыла Эдит.

– Где Одетт?

– Привет, Борис.

– Нет, ну где Одетт?

– Одетт уехала. Кстати, она сказала мне, чтобы я ни в коем случае не говорила тебе номер ее кампуса. Интересно почему?

– Вот сука.

– Следи за языком, это моя сестра.

Эдит увела меня на кухню, и я всю ночь пил водку и говорил обо всем, как и хотел, с надрывом, с ужасом, по-настоящему. Вот, мой отец умирает, а ее сука-сестра кинула меня, а я-то подумал, я-то понадеялся.

– Не надо было думать и надеяться. Две самые вредные вещи на свете, – сказала Эдит.

– А что надо-то?

Я подтянул к себе стакан, плеснул туда еще водки.

– Развеяться, я полагаю.

Эдит подтянула к себе телефон, на заставке у нее красовалась какая-то картина Алоизы Корбаз, динамичная, яркая, вся в красной гамме, с девчонкой, похожей на матрешку, нарисованную первоклассницей.

– Ну или пиши сонеты, как Петрарка.

– Сука Одетт еще жива.

– Лаура тоже еще двадцать один год здравствовала после их судьбоносной встречи.

Сердце ему бередила. Эдит помолчала и добавила:

– Мое мнение такое: тебе нужно уехать из города. Отвлекись.

– Куда бы тогда скататься?

– В Амстердам.

– Что?