Терра

Чуть кусок из меня не выгрыз, честно, и пил много, тянул прям. Я бы мог его и стряхнуть, да только не ради того, чтобы Мэрвина подразнить, все затевалось.

Вот я чуточку потерпел, пока он кровь мою пил, и понял, что нужно ему вправду больше, чем когда мы были детьми. И дело не в растущем организме, это уж я наверняка знал.

Наконец Мэрвин уснул. Я его запихнул в машину, дверь захлопнул, поглядел на свою руку – на месиво из кожи и крови на ладони. Охуел, конечно, изрядно. Кровка-то капала, и ее рубиновость здесь была как нельзя кстати, как-то гармонировала со всем вокруг. Я оставил на этой вечной земле капли своей крови, пока искал аптечку. Нашел, кое-как руку перевязал, подумав, что на продажах это скажется скверно, неторопливо тронулся с места и отправился дальше по дороге, на которой никогда не бывал.

В этом всегда присутствовал элемент сюрприза, игры, азартное желание увидеть что-то еще.

Воздух был холодный и совершенно прозрачный, по-осеннему так. В этом далеком-далеком от моего дома месте мне вдруг захотелось обратно, в Снежногорск, к быстротечному лету, к панельным многоэтажкам, к городу детства моего и бесконечному боку тайги, к которому он был повернут.

Ой, ностальгия, значит, это тоска по Родине, прежде всего-то. А уж потом всякое такое остальное.

Мэрвин сопел на заднем сиденье, я знал, что он не проснется ни от музыки, ни от того, как нас потряхивает на горной дороге. Никого вокруг не было, лес да лес, тыквенно-рыжий, праздничный.

Я курил и глядел на мир открытым, детским взором, который, думалось мне так, я к тому времени давно потерял. Кайф, конечно.

И вот, а утро было в самом разгаре, когда я подпевал Джоан Баэз, стараясь не выпустить сигарету изо рта, и полагал это основной проблемой в своей жизни (отступили отец и Одетт, далеко, куда-то за горизонт), машина вдруг заглохла прямо на ходу. Меня тряхнуло, сигарета выпала изо рта, ударилась о лобовое стекло и рухнула на приборную панель. Я быстренько поднял ее, затянулся, обернулся, чтобы посмотреть на Мэрвина. Он упал, конечно, но не проснулся, только руки под голову положил, подушка вроде.

Я вылез из машины, открыл капот, поглядел туда. В машинах я не так чтобы разбирался, вот Алесь, он это умел. Вспомнил я, значит, что Алесь предсказывал нашему «доджу», когда мы его в последний раз лечили, генераторную смерть.

Короче, сначала я долго искал в багажнике вольтметр, чтоб проверить, чего там у аккумулятора, как у него дела. Оказалось, все нормально, есть на чем побегать, а стоит.

Потом я долго ругался, пытался завести машину, туда-сюда, обратно, но приятно никому не было, это уж точно. В конце концов я заметил, что топливный бак не шумит, когда я пытаюсь реанимировать тачку, там все тихо и мирно.

И я знал, что это пиздец. Теперь ее надо было отгружать в первый же провинциальный автосервис, а мы стояли посреди леса, только птички пели да я матерился. И никаких других звуков. Связь в этой глуши не ловила, я для надежности еще мобилу Мэрвина глянул – никак.

В общем, я сказал Мэрвину:

– Посторожи.

Сам себе посмеялся, короче, и пошел по дороге, надеясь выйти хоть в пир, хоть в мир, хоть в добрые люди.

Шел я долго и безрезультатно, пока не увидел тропку, вытоптанную достаточно хорошо, чтобы предположить – по ней частенько ходят люди. Я-то уже все на свете проклял, особенно нашу с Мэрвином манеру заехать в какую-нибудь жопу мира и там потеряться безнадежно.

До людей, так я рассудил, по трассе-то обязательно дойдешь, но когда? А тут и рядом кто может быть.

Некоторое время я углублялся в осенний лес, шел по палым, влажным от прошедшего ночью дождя листьям, надо мной все небо было в сплетении веток, а само – прозрачное, только в облачках, белых как молоко. То веткой хрустнешь и птиц спугнешь, тогда замелькают, зашумят крыльями. А как землей пахло, влажной, густонаселенной жучками да червячками, лесной землей.

Что это было за место – спокойствие неземное. Я и позабыл все, уже и на «додж» не злился, ни на что не свете, шел и все язык пихал в десну, где зуб был. Вот он там жил себе, сбоку, поесть поможет, девчонку куснуть, а теперь расстались с ним навсегда.

Вот, представлял я, Одетт нашла его и орет.

Но думал без мстительности, без пустой мелочности, без обиды. Я весь тут очистился, в себя пришел. Шел по тропинке, все вниз да вниз, по наклонной значит, и вдруг ощущаю явственный птичий запах. Отлично, подумал, еще и свои.

Ой, а я о всех зверях земных и подземных, о птицах небесных все равно думал, что они – свои. Триста раз с ними зарекся иметь хоть что-нибудь общее, а все-таки успокоенно рассуждал, что кто-то здесь есть, кто меня во всем поймет, кто покивает утвердительно, когда скажу, что на запах пришел.

Вышел я к прекрасному маленькому озерцу, оно было по-осеннему печальным, красивым, как иллюстрация в детской книжке. Вода словно зеркало, и все золото в ней тонуло, а по берегу – камни да камыши.