Терра

Я не ел дядю Колю, я ел торт «Прага». Но мой отец дядю Колю съел и, может быть, убил. Уж точно он его любил. Знаете, так оно иногда бывает у крысок.

Я поглядел на дядю Колю, и он помахал мне рукой, обезоруживающе жалко улыбнулся.

Я бы с ним поговорил, но не мог остановиться. Все шел и все думал о папке моем, о красивой цифре, от которой мне не было покоя.

1961–2011.

Часть III. Был мудрым

Глава 20. Тихий ужас

Значит, один из папкиных дядек, звали его Миша, пил и читал немерено, так, что самому было не в радость. Когда его спрашивали, как же так получилось-то, Мишка, что ты делаешь то, что тебе не в радость, да еще и всем другим этим досаждаешь (любил он выпендриться какой-нибудь заученной фразочкой или прийти пьяным под дверь к кому-нибудь из родственников и канючить), тогда он отвечал:

– Я чувствую глубокую вину за человеческую природу. Она повергает меня в тихий ужас.

Видимо потому, что ужас был тихим, Миша не мог кричать, его никак не хотели лечить, а лечиться он хотел, но в дурке и без него хватало по-настоящему больных да поехавших. А если б кричал, его бы немедленно повязали, чтоб не нарушал покой течения социалистической жизни.

Вот, значит, но в целом-то у него все было хорошо, работа-зарплата, жена не гулящая, ну разве что детишек они не прижили. Миша считал великим грехом приводить в мир еще одного человека (а тем более двух, бывают ведь близнецы).

– Какой толк, – говорил Миша. – Чтобы человек пришел на землю, немного погрешил и непременно умер.

Не был он сильно верующим, скорее «грех» у него был нечистотой, общей измызганностью, изгвазданностью человеческой души годам этак к сорока. Когда ему говорили о детях, он горько плакал.

Родственники, конечно, его всячески этим давили. Надо же продолжить род, ответственность есть перед миром и все такое прочее, делай-ка крысят, да побольше, пооперативнее.

На что Миша отвечал:

– Я люблю своих детей. Я люблю самую идею своих детей, каждого из возможных, и только поэтому я никогда не дам им родиться.

И вот однажды мой пьяный в слюни отец, рассказывая эту историю, сказал вот что:

– Мишку я в какой-то степени понимаю. Понял хорошо, когда ты родился. Но вот что я подумал: если по-настоящему любящий родитель никогда не даст ребенку появиться на свет, любил ли нас Бог?

– Ну, он не знал, что все пойдет не так, и вообще мы у него скорее незапланированные дети, я так думаю.

Отец закурил, глянул на меня.

– А ты никогда не думал, что раз он всемогущ и всеведущ, то он знал, что дети его будут играться и создадут людей и что в конечном итоге это все приведет к катастрофе.

Но я никогда так не думал. Господа я любил всем сердцем, куда больше Матеньки, может потому, что он был далеко-далеко.

Сейчас объясню почему: ну разве не прекрасно, что есть что-то, перед чем отступает небытие, и пусть наша жизнь, в масштабах вечности, не длиннее жизни жучка-паучка, пусть она только звездочка на небе и к утру от нее не останется следа, а мир все еще будет существовать, пусть она, кто там это придумал, искорка от пляшущего костра какой-то общей витальности – разве нет в этом великой любви, которая хоть ненадолго, но победила смерть?

Ну почему мы не думаем о жизни с точки зрения ее начала, а не непременного конца? У жизни есть финал, это точно, еще никто его не проебал, спешите видеть. Но разве не так же непременно ее начало?

Удача раскрыть глаза (ну или уши тем, кому не повезло с глазами, хоть кончиками пальцев потрогать, это для тех, у кого и с ушами проблемы) и поглядеть на свет, пусть даже времени у тебя сущая ерунда, – это победа над гибелью, безусловный выигрыш у настоящей вечной темноты, по сравнению с которой смерть – просто игрушечка, кошмарик.

Вот что я думаю, и поэтому в первый раз отнять жизнь мне было невероятно тяжело.

Я стрелял не потому, что мне было любопытно или я разозлился. Мне пришлось стрелять, потому что я не хотел умереть. Мужики были лихие, но наебать нас не вышло.

Я стрелял, потому что мне хотелось жить. Ой, я к тому времени уже был очень богатым, и мне все думалось, что можно чистеньким остаться. Думал, жизнь проживу и руки-то не замараю, ну хотя бы чисто формально. А на самом-то деле, как влез в эту хуйню, готовься к крови, всегда к большой.

А когда думаешь об этом, то представляется «Путь Карлито» или «Лицо со шрамом», лакированная картиночка, в которой убийство совершается быстро, легко и потом не снится.

А оказывается, попал ему два раза в грудь, кровь хлещет, и ты уже знаешь, что он не выстрелит, а кошмары только начинаются.

Вот это надо вспомнить, день, когда я понял Мишку, хотя бы отчасти, и стало мне в жизни так тоскливо, что захотелось пить и читать немерено.

Мы с ребятками разъехались по домам, как ни в чем не бывало, разве что каждый из нас был бело-зеленый от подкатившей тошноты. Я не боялся, что меня поймают, этого не было, хотя мы и оставили три трупа на складе.

Я даже хотел, чтобы меня поймали, чтобы меня как следует посадили, чтобы у меня было что-то, чем я перед вечностью мог бы потом оправдаться, мол, претерпел за это.