Терра

Полгода я ее уговаривал, демонстрировал ей денежки, просил, умолял, а она ни в какую. Наконец, мы сделали ей документы, и она первые смогла почувствовать себя свободно в стране, где жила столько лет.

– Я теперь легальная, – сказала она, рассматривая свою фотографию на ID-карте с красивой надписью «Калифорния».

– Ее не заберут? – настороженно спросила Марина, водя пальцем по схематическим, каким-то авангардным елочкам, по долгожданному пластику, по своему билету в нормальное будущее.

– Она прозрачная как стеклышко, – добавила Марина.

Заглянул я ей в глаза да сказал:

– Помоги нам, пожалуйста. Нужно нам порядку, бухгалтерия там. А мы только тебе доверяем.

Марина нахмурилась и сказала, что подумает. Через два дня дала ответ, он был «да». Так все мы оказались на обочине общества. Не было больше никого, кто сказал бы мне остановиться.

Эдит считала, что я волен поступать так, как мне вздумается, Одетт вообще не хотела об этом слушать, сразу же махала руками и орала:

– Нет! Если меня будут допрашивать, я не хочу ничего о тебе знать, а то вдруг тебя из-за меня посадят!

А кроме них у меня и не было никого. Из живых, во всяком случае.

Отец и мать мои в землице на разных континентах, а как придут, так чего-нибудь по поводу моих дел обязательно скажут. Но кому надо мертвых слушать? Дядя Коля тоже меня осуждал, головой качал и глядел кротко. Говорил:

– Боря, найди себе приличную работу, а если будет скучно – пей.

Высокая мудрость, значит.

А дела у нас шли в гору, бабла было все больше, даже счастья прибавлялось, а говорят, не в деньгах оно. Я много мог себе позволить, я мало чего боялся. К двадцати пяти годам я был, как бы это сказать, бизнесменом средней руки, достаточно обеспеченным, чтобы иметь четырехкомнатную квартиру в Западном Голливуде, и недостаточно обеспеченным, чтобы замаливать грехи, отстраивая школы и храмы для русскоязычной диаспоры.

И, понимаете, со многими нюансами работы Бадди я столкнулся впервые. Ой, а так-то это тоже бизнес, купил-продал, та же самая игра. Значит, подешевле купил, подороже продал, проконтролировал, чтобы дилеры у тебя из кармана не воровали, чтобы все чистенько было у поставщиков. Ты как бы владелец магазина, которого нет. Есть у тебя поставщики, есть продавцы, а офис твой там, где оно все от глаз скрыто.

В целом обычно все идет тихо, гладенько, умирать никому не хочется, тут естественные предохранители работают. Так что я долго приучал себя думать, что разница между мной и обычными бизнесменами в пушке и товаре, не в качестве души моей бессмертной.

А оказалось вот как.

Я стоял на коленях, и сверху было столько золота, будто небо мне открылось с какой-то другой стороны, с обратной, с горней. Взгляды ангелов прошивали меня насквозь, мне казалось, будто эти энкаустические существа из цвета и линий видят меня обнаженным и беспомощным, как патологоанатомы в морге.

Но я не думал, что они будут копаться в моих внутренностях, резать тело мое. Было во всем высшее милосердие, которого я не понимал.

Я был глупый-глупый, ребенок, бегущий к родителям оттого, что дал в глаз соседскому мальчишке, и теперь все стало странным.

Может быть, мы считаем Бога отцом своим оттого, что все тоскуем о детстве, а может, Бог наделил нас любовью к детям, подобной его любви к нам. Этого никто знать не может, да только хотелось бы.

Мне казалось, я могу плакать всю вечность, до самого великого возвращения Господня.

Ой, я встал, утирая слезы, прислонился лбом к иконе, а в кармане у меня был пистолет, и он в тот момент так отяжелел. Вот тогда я и понял, что нечего мне здесь делать, что я сюда пришел, чтобы до Бога докричаться, каким бы он ни был взаправду, а на самом-то деле докричаться надо было до себя самого.

Все это золото, весь свет, прекрасные и печальные лики, они были далеко от меня, а я все ползал в какой-то грязи, в кровавом месиве.

Я не готов был себя простить, разве не эгоистично думать, что я могу спросить у Бога: можно?

И он скажет: можно, Боречка, живи, как тебе оно надо, хочешь – людей убивай, хочешь – кокос загоняй.

Нет, не так оно в жизни делается, ну, если жизнь, она хоть чуточку справедлива – то не так.

Боль на меня напала, но это была честная боль. Я убрался из церкви, поглядел на золотой куполок с крестом, искрившийся на солнце, утер свои слезы. Позади купола было синее небо, по которому ветер гнал облака. Я стоял и думал: никогда не забуду кровь у него на рубашке, не забуду, как пуля человека убивает, как был живой, стал мертвый, а ты виноват.

Думал, что никогда не смогу солнышку порадоваться, чистеньким небесам, красоте хорошенькой церковки.

Я был беспредельно далеко от всего, в каком-то сером пространстве, похожем на то, в котором умирал мой отец.

Мне стало страшно от жизни, страшно от смерти. Я был близок к тайне, подобравшись к которой люди поворачивают назад, из самого ада выбираются. Дело не в том, что я собирался креститься и от всего отречься. Я почувствовал саму идею милосердия и любви, она была разлита в воздухе.

И, господи, как легко это потерять.