Терра

Вот стоило расслабиться, убедиться, что у нас с Одетт все в порядке, как она исчезала из моей жизни. Играла она со мной, вот чего. И я кричал, что ненавижу, и посылал ее на хуй, а только мне эта игра тоже нравилась, был в ней азарт.

Год назад Одетт впервые меня пожалела. У женщин вся любовь начинается с жалости. Если не пожалеет – никогда не полюбит искренне, одна страсть будет, или расчет, или восхищение даже, но без жалости у них нет настоящего чувства, оно не рождается.

Тогда умерла мисс Гловер, мне пришло приглашение на похороны от какой-то ее дальней родственницы, предприимчивой кошечки лет этак сорока, она распоряжалась похоронами, и у нее были какие-то там наполеоновские планы насчет французских пирожных, я ничего не запомнил.

Пусть мы с мисс Гловер виделись разок или два с тех пор, как я переехал, у меня было ощущение, что уж она-то подождет, когда у меня дел будет поменьше, когда мне захочется к ней съездить. А оказалось, ее время шло так же, как и любое человеческое, как и всякое звериное – никаких поблажек.

Взяла и умерла, меня не спросила.

– Она мучилась?

– Нет. Сердечный приступ.

Ой, сердце у нее было, это да, маленькое, конечно, но жила не без него.

Вместе с мисс Гловер ушло из моей жизни что-то такое важное, нужное, завершился какой-то этап, который продолжался и после смерти отца. У меня порвалась связь с детством, ощущение было как от воздушного шарика, который выскользнул из рук, и его уже не поймаешь, не ухватишь за веревочку.

Что-то кончается, что-то начинается, такова жизнь, но как же это, блядь, иногда тяжело.

Короче, тогда у нас с Одетт как раз был очередной загул, я ей все сказал, и она согласилась пойти со мной на похороны, хотя и повторяла, что это просто ужасно скучно, что похороны она ненавидит, и что я вообще уже.

На похоронах я впервые увидел мисс Гловер некрасивой, осунувшейся. Ее желтоватое лицо, испещренное морщинами, напомнило мне лицо какой-то старухи, которая испугала меня маленького в Норильске. Это просто больная какая-то была, сумасшедшая бабка. Я тогда сидел дома один, и вот она пришла под дверь папиной квартиры, в дверь позвонила и стала голосить:

– Как оно все внезапно, как внезапно все кончилось, а я-то думала, будем вечно кутить, где ж я теперь?

Она себя то спрашивала, то хлопала по щекам – сумасшедшая, морщинистая, предсмертно желтенькая. А я смотрел на нее в глазок, заставлял себя смотреть, чтоб преодолевать страх.

Вот такой старухой в самом конце стала мисс Гловер. Весь лоск из нее ушел, все обаяние, теперь это было только тельце, маленькое, сухонькое, все в пудре.

А сколько положили цветов, белых лилий, их нельзя было посчитать. Весь зал прощания в них утонул, а официант разносил шампанское «Кристалл» и нюхательные соли – все как мисс Гловер хотела.

Мы с Одетт были единственными молодыми, а еще, кроме нас, там все были коты. Ужасно это оказалось неуютно. Вроде и понимаешь, что все эти стареющие роскошные тетеньки и мужички во фраках не собираются разорвать тебя на маленькие кусочки, а что-то такое в воздухе все равно витает. Зашли однажды крыса и мышь на вечеринку к котам. Анекдот, значит.

Правда, с панчлайном не сложилось, мы постояли, удушенные лилиями, потом я прижался губами к щеке мисс Гловер.

– Спокойного сна. И спасибо за все. Хотя вы временами были прям очень ужасная. Но, наверное, вы можете собой гордиться.

Я говорил на русском. Это было только для нас с ней, мисс Гловер мой язык знала, да и теперь, там, куда ее прибрали, у нее вряд ли были проблемы с пониманием.

Когда мы с Одетт вышли, она сказала:

– Ужас. Ее родственница решила сэкономить на гробе. Такой красивый гроб, но в нем уже кто-то лежал. Я у него спросила.

– Мисс Гловер бы это не понравилось. И зачем ты разговаривала с гробом?

Эта ее привычка, болтать с вещами, никак не укладывалась у меня в голове. Я даже не представлял, как это происходит. Одетт говорила, что контуры предметов начинают вибрировать и голос идет как бы оттуда, от этой странной, светящейся, как воздух после дождя, ауры. Мне было сложно как-нибудь это себе уяснить, какая такая аура, и как так, говорит даже не вещь, а словно бы ее рамочка.

– Скучно было, – ответила Одетт. – Хотелось поболтать, но на похоронах это не очень принято.

Она расстегнула черный пиджак, под ним оказалась белая блузка с принцессой Селестией из «Моего маленького пони» (я всех этих сук знал, просто пиздец).

– Могла бы что-нибудь поприличнее надеть.

– Да под пиджаком не видно.

Мы сели в тачку, тогда я еще ездил на отцовской BMW, скорее из сентиментальных чувств, покурили. Мне хотелось секса, ей явно тоже, но после похорон она как-то посерьезнела. И неожиданно сказала вот чего:

– А ты ее любил.

– Нет, не любил, но привязался вообще изрядно.

Ее сигарета потухла, и Одетт наклонилась ко мне, подкурила от моей, заглянув мне в глаза неожиданно доверчиво и печально.

– Мне правда очень жаль. Ты такой чувствительный.