Терра

Настроение, значит, было поганое. Она смотрела «Ходячих мертвецов», только когда ей было очень плохо. Так снимала стресс.

Я притянул Одетт к себе, поцеловал ее в шею, она была теплая и податливая, мгновенно прижалась ко мне, но душой куда-то ускользнула.

– Чего тебе?

– Ласки хочу.

– Не видишь, я смотрю на Нормана Ридуса!

Она быстро поцеловала меня в губы и отвернулась. На экране кто-то крошил кого-то бензопилой.

– Почему ты не любишь зомби? Могли бы с тобой смотреть фильмы про них!

Одетт зафырчала, обхватила воображаемую бензопилу, уронив телефон на одеяло, один наушник выскочил из уха.

– Слушай, я ел своего мертвого отца, я ел свою мертвую мать. Трупы меня не пугают. Для меня это гастрошоу.

Она засмеялась, и я отложил в сторону ее телефон, притянул Одетт, почти уложив ее на себя.

– Тебе грустно?

– Нет! С чего ты взял?

– Ну, я тебя знаю. Ты печалишься, поэтому смотришь сериальчик. Я уже замечал.

– Ты слишком много знаешь. Теперь мне придется тебя убить.

– Эй, но пушка же у меня. Это должна была быть моя реплика!

– А я убью тебя голыми руками.

Ее ласковые, почти детские пальчики коснулись моей шеи, она легонько надавила, но нежно-нежно.

– Дай только перед смертью спросить: ну чего ты грустишь?

– Да просто задумалась, – сказала она. – Я не знала, что ты проснешься. Разбудила тебя?

– Мне сон был.

Я оглаживал ее тело, всегда готовая, всегда горячая, сейчас она была на удивление расслабленной. Положила голову мне на грудь, стала слушать сердце.

Когда на ней не было никакой одежды, я всегда укрывал ее одеялом. У меня было желание спрятать ее наготу, даже когда мы были одни. Пока я возился с одеялом, Одетт вдруг сказала:

– Я думала о папе.

Я замер, боясь ее спугнуть. Никогда мы не говорили о ее отце.

– Его звали Петер. Петер Кратц. Кратц – вот какая у меня должна была быть фамилия. Я думала сменить, но возиться не захотела. Мама решила, что я не должна носить его фамилию. Она очень обижена. А я выросла и не стала париться.

Я гладил ее по мягким распущенным волосам, они кольцами спадали ей на золотые плечи, на полосу синего неона, идущую по спине.

– Ты его любила?

Одетт пожала плечами.

– Он был хорошим человеком. То есть, конечно, он изменил маме, но со мной всегда был очень добрым. У меня были игрушки из разных стран. И он меня любил. Всегда спрашивал меня, как я живу, чем увлекаюсь. Хотел, чтобы я училась, считал талантливой. Мне с ним было весело.

– Но грустишь ты не потому, что он умер?

Предположение было интуитивное, иногда песню слышишь в первый раз, а следующая строчка тебе уже известна. Так бывает.

– Да, – сказала Одетт, глянув на меня блестяще и как-то очень напряженно. – Как ты догадался?

– Что-то в голосе, наверное.

– Я грущу, потому я не грущу. Как-то так. Это сложно объяснить.

Одетт потянулась через меня, схватила бальзам для губ, щедро намазюкалась и запахла лимоном с мятой. Я взял сигареты, и Одетт откатилась на бок.

– А ты попробуй объясни. Хуже не будет, сто пудов. Ты же уже грустишь.

Я закурил, огонек сигареты моргнул в темноте и разгорелся рубином. Дал Одетт затянуться, она выпустила дым и сказала:

– Когда я узнала, что он умер, когда мама в истерике кинула в стену телефон и такая вся «папа умер, Одетт, господи», я просто открыла банку колы и сказала «ну, это ужасно». Мы сидели на кухне, я пила колу, гладила маму по плечам и ничего не чувствовала. А ведь он меня любил. И я его, наверное, любила. Или нет. Вот тебе было больно?

– Да. Но боль не меряет любовь, я так думаю.

– А что меряет?

– Ну, то, как тебе хорошо. Как тебе хочется приласкать человека, ему что-то приятное сделать. Когда он жив. Мертвым оно что? Им не надо, чтобы тебе было больно. И папка твой бы этого не хотел.

– Ты понимаешь, Эдит переживает, ты переживаешь, а я потеряла близкого, и мне наплевать. Я никогда не плакала о нем. На похоронах думала, как бы поскорее попасть домой, почитать, поиграть. Все стояли в черном, мама кричала, а я думала: как скучно, только бы она на гроб не бросалась, а то стыдно будет.

Одетт прижалась ко мне, зажмурилась, словно пыталась выдавить слезы.

– А теперь, понимаешь, моя мама и отец Эдит, они превратились в маму Эдит и моего отца. Все время в разъездах, в каких-то ужасных странах с малярией и террористами. Мне кажется, они какую-то программу выполняют. Вот они любили, а их предали, и в то же время им так больно от смерти, и теперь они хотят все переиграть. Новую сказку со счастливым концом. С героями. А я? Мама никогда не любила меня так, как папа. И теперь я как бы одна. И мне жаль себя, а его не жаль. Я иногда его даже немножко ненавижу.

Одетт взглянула на меня:

– Боренька, – сказала она. – Я ужасная сука, да?

– Не-а. Совсем нет.

Я затушил сигарету в пепельнице, поворошил ею другие окурки.

– Ты никогда не думала, что любовь у тебя была так велика, что все наоборот? Боль была невыразимая, и у тебя случился шок. Знаешь, когда руку оторвет, ты можешь не чувствовать ничего. Нет боли, и все, одно оледенение.

– А если не так?