Терра

Сели на кухне, стали пить кофе. (Леха – очень серьезный человек, надо понимать, он всегда пил только кофе, ни компот в детстве, ни впоследствии водка его не прельщали.)

Иван Иваныч ему сказал:

– Леша, вот так сложилась наша жизнь. Мать у тебя – сука, мы с ней не сошлись характерами.

Леха сказал:

– Ты бы поосторожнее.

И Иван Иваныч живо сменил стратегию:

– Мать у тебя женщина своеобразная, я хотел сказать, как и ее мать. Ну да ладно, жизнь я все-таки тебе дал и первые четыре года оной выполнял все свои отцовские обязанности. А ты меня хочешь выставить прямо-таки злодеем. Я не злодей, просто пошел своей дорогой.

– Ну и иди своей дорогой, – сказал Леха. – Иди, чего сидишь?

Леха был человек обидчивый, но справедливый.

– Мне денег немного надо, у меня долги есть. Ты же не оставишь в беде своего старого отца? Я теперь ночной сторож в детском саду. А был, помнишь, инженером.

Инженером он был. Ой, обхохочешься. Был он, в самом-то деле, младшим научным сотрудником задрищенского НИИ в сорок пять лет. Достиженьице. После этой ремарки уже не хочется называть его Иваном Ивановичем, Иван Иваныч титулов не заслужил, нечего перед ним расшаркиваться.

Леха ему в ответ:

– Не могу, отец, дать тебе денег, все пускаю в производство, сам живу хорошо, но без изысков.

Поглядел Иван Иваныч вокруг, а там на холодильнике магниты из Хургады, кондей новый стоит, в вазочке конфетки-трюфеля французские, а на плите написано по-итальянски.

– Врешь ты мне, – сказал Иван Иваныч. – Дай десять тысяч, тебе ничего, а я другу долг верну. Я же тебе игрушки дарил, я же в семью вкладывался. Отдай свой долг. Я тебе посчитаю, это десять тысяч.

Иван Иваныч сменил обличье, Леха же в лице не изменился.

– Вали отсюда, – сказал Леха. – Батя на час мне не нужен.

– Что же ты, отцу не поможешь? Ладно, хорошо, ты не хочешь, чтобы я сюда приходил, но один раз только помоги, больше не увидишь меня никогда.

Леха почесал башку и ответил:

– Нет желания. Извини.

– А совесть-то у тебя есть?

– Ты знаешь, – сказал ему вдруг Леха. – Я почему успешный человек? В детстве никто меня никогда не бил, никто не говорил мне: не ври, Леша, будь мужчиной, Леша, не плачь, дерись, Леша, в армию, Леша, иди. Никто не говорил мне: Леша, ты должен быть честным человеком, поэтому я им не стал. Я стал богатым. В какой-то степени я благодарен тебе за отсутствие твоего отцовского воспитания.

Закурил Леха хорошую, импортную сигарету, достал из кармана кожаный бумажник и сказал:

– Я оцениваю это в пять тысяч.

Вот такая история. Это я к чему? Иногда отсутствие воспитания, как мудро заметил Леха, это тоже воспитание. Те, кого у нас нет, влияют на нас не меньше, а иногда даже и посильнее тех, кто у нас есть. Мозги у нас так работают, чтоб все дырочки были залатаны, – этого надо человеческой душе.

История мне та вспомнилась, и я ее даже Мэрвину рассказал, а он все одно:

– Нет, ну ты представляешь? Сам меня нашел.

Радость у него была великая, весь светился, ходил по комнате из стороны в сторону, маячил. Я лежал на полу. Я был крепко под водкой, коксом не полировал, так что сложно было не то что встать, а и глянуть на Мэрвина под определенным углом. Взгляд мой упирался в какие-то дорогущие экспрессионистские сопли на стене, и Мэрвин попадал в мое поле зрения и пропадал из него.

– Господи, – сказал я. – На хрена тебе была эта картина?

– Ты не понимаешь. Это искусство. Цены на него все время растут.

– Это даже не Поллок.

– Не, какой-то его подражатель. Но лет через тридцать, может, выдам за Поллока каким-нибудь лохам. Ты меня вообще слушаешь?

– Слушаю тебя, чего ты сразу?

Мэрвин кинул мне сигареты, и я закурил. Дым поплыл к потолку, оформленному созвездиями. Мэрвин, в отличие от меня, крепко приноровился к богатству, хотя и постоянно был не при бабле – много проигрывал. Квартирку он оформил хорошо, под самого себя. Все здесь было дорогим, красивым, не то апартаменты плейбоя, не то логово средневекового астролога, всего в достатке. С одной стороны – новенькая, сверкающая техника и мягкие ковры, на одном из которых я сейчас лежал, и стеклопакеты, благодаря которым с улицы не доносилось ни звука, и все эти абстрактные экспрессионисты. С другой стороны – звездное небо, нарисованное на потолке, средневековые астрологические трактаты в рамочках, черные-черные занавески, как в кино про колдуна. Даже на книжных полках все тот же контраст: Айрис Мердок и аль-Фараби.

Иногда что-нибудь особенно дорогое Мэрвин продавал, чтобы рассчитаться с долгами. Вот теперь он остался, к примеру, без крутецкого телика, да еще и я докинул ему деньжат, подарил прям.

Я его спрашивал:

– Зачем ты играешь, Мэрвин, ну совсем без головы, что ли?

А он мне отвечал:

– Я верю, что у меня будет удача. Что это все просто испытывает меня на прочность. Кто не отступится, тот ухватит фортуну за хвост.

Я отчасти тоже в это верил. В смысле, я не мог представить другого финала его истории. Мэрвин убедил меня в том, что он – везунчик, но к двадцати пяти он проигрывался каждую третью пятницу. И возвращался, не унывая.