Терра

Я хотел прижать ее к себе, поцеловать, и в то же время где-то в глубине, куда смотреть совсем не хотелось, у меня было желание вдарить ей снова. Так, чтоб думать забыла о том, чтобы от меня уйти.

Я сам себя испугался.

Тут ведь как: это все не была, как в кинчиках и книжках, высокая трагедия зверя внутри меня. Все произошло так естественно и просто. Ой, человеку бывает от себя больно-больно, и он старается, но стоит расслабиться, и все по той же дороге, по легкой дороге в ад.

Я врезал ей, и в каком-то смысле я не почувствовал того, что должен был.

У меня мир не рухнул. Я мог это сделать, не было у меня барьера, который у кого-то есть. Вот оно что: я через себя не переступал.

Ой, тоска, за мной были сто поколений, что через себя не переступали.

Вот я чего скажу, мысль крамольная, конечно, и все-таки пускай она будет. Хорошим человеком быть очень легко, когда у тебя всюду правила и внутренние границы. Легко быть хорошим человеком, когда тебе тяжело ударить женщину. Легко быть хорошим человеком, когда не можешь переступить через себя и убить. Легко быть хорошим человеком, когда одна только мысль о краже вызывает отвращение.

И сложно быть хорошим человеком, когда ты все эти плохие вещи делаешь не задумываясь. Недостаточно поставить себе цель стать хорошим, недостаточно одного положительного заряда, желания добра (у меня оно было, честное слово, и было всегда). Нужно воспитывать в себе отрицание, отвращение ко злу. И только так, а вовсе не из желания хороших вещей хорошим людям, становятся праведниками.

Главное отказаться, а не согласиться. Вот как.

Ну, и я отказался. Я хотя бы попытался. Встал с колен, поглядел на нее. Совсем небольшой и ужасно тощий, я все равно был выше и сильнее нее. Одетт крепко обняла саму себя, покачалась на пятках. Слезы у нее прошли, и теперь Одетт смотрела прямо на меня. Во взгляде ее было и что-то торжествующее. Глянь, Боренька, я же тебе говорила. Вот кто ты такой.

Я протянул руку, чтобы стереть ей кровь, и тогда она завизжала. Быстро, воспользовавшись замешательством Одетт, я коснулся губами ее лба. Сладко-сладко поцеловал, в последний разочек, на дорожку, можно сказать.

И открыл дверь. Ебаный в рот, это было, может, самое тяжелое, что мне когда-либо приходилось делать. Дверь еще, сука, так протяжно, по-диккенсовски скрипнула.

Одетт не стала ждать, ничего мне не сказала – пулей вылетела за дверь, и я еще долго слышал, как она бежит по лестнице (этот звук преследовал меня, даже когда ее уже не было ни в подъезде, ни даже на моей улице).

А я стоял идиот идиотом и глядел на серый лестничный пролет. Голова болела немилосердно, как будто это мне двинули.

– Сука! – заорал я чуть погодя. – Ты – сука!

Захлопнул, значит, я дверь. Ой, у меня такое отвращение к себе было, но в то же время и такая злость на нее. Думал: до Страшного суда тебе, тварь, не прощу, до последней ночки.

Некоторое время я просто хуями ее обкладывал, орал и орал, пока в горле не запершило.

Я не верил, что это и все. Что вот она, любовь наша, утекла с кровкой ее, прямиком от пухлой губки до шарфика Рейвенкло.

Я пошел в душ, но и в ванной все о ней напоминало, ее черные, лашевские баночки, ее бритва, ее ватные диски.

Зачем-то я помылся ее гелем для душа, от него повсюду оглушительно запахло темным лесом, травами и деревьями, прохладой наступающей ночи. Хорошо хоть запах был не девчачий, горький, аптечный.

Пальчики Одетт еще ко всему здесь прикасались, время пока не стерло ее следов. Чистенький, пахнущий чащей, я расхаживал по квартире, туда и сюда, сходил с ума.

Где на земле справедливость? Так я думал. Где на земле любовь?

Тут надо ответить: в сердце у нас, другого места для любви нет. Если у тебя ее в сердце не водится, то тогда нигде не ищи.

Ну что я в тот момент знал о том, как быть с ней, как вообще с кем-либо быть?

Я еще не знал, как я люблю. Мне это негде было разглядеть.

И так я бесновался, туда пойду, сюда пойду, остановлюсь, покричу на нее, и блядь она у меня была, и сука.

А она была только испуганная девочка. И надо было мне поискать в себе побольше жалости, сочувствия к человечку живому.

Не выходной был, а хуй с ним, день особенный. Достал из сейфа личный свой запас, обдолбался хорошенько, так что через полчаса меня еще сильнее носило туда-сюда, словно листик осенью.

Пришла, как под кокосом частенько и бывает, гениальная идея поехать к Эдит, извиниться там перед Одетт, на коленях, может, снова постоять, сказать ей честно: жизнь без тебя не мила, вдарил я тебе зря, не хочу, чтобы так все закончилось.

В кокаиновой контрастности происходящего мне казалось, что она не может меня не послушать. История-то красивая. Ой красивая.

Нахреначился я так, что въебывался то в стол, то в тумбочку, то в дверь. Вылез едва-едва, а уж как на машине не разбился – я, честно, без понятия.

Положа руку на сердце, тогда мне было все равно. По пути в Пасифик Палисейдс я два раза останавливался, чтобы выдуть еще понюшку.

Короче, я обдолбался знатненько и в этом состоянии думал только: куда ж ты от меня денешься?

Думал, достану ее из другой страны, да хоть из иного мира.