Терра

Мамка надавила ногтем на ямочку над верхней губой, снимая излишек помады, глянула на палец.

– Ты навсегда запомнишь, как она пахнет. Тебе это будет даже сниться. Волшебство любви, да.

Она сходила на кухню и принесла мне кофе с печенькой, села на диван красить ногти прозрачным лаком с блестками. А я слушал дождь да печенькой кофе мешал, и все думал, думал, какой будет та девочка, чей запах мне станет даже сниться.

Вот много лет прошло, уже и кости мамкины все хрупче и хрупче, уже и отец в могилу лег, уже и мне тридцатник, а иногда вспоминается вкус того кофе, слова из тех разговоров. В четырех стенах, когда дождь хлещет, все значительнее, гуще, может, я б и не запомнил ничего, если б за окном такого ливня не было. И зря б не запомнил, а то мамка мне тогда святую правду рассказала, самую главную на свете.

Я в самом деле помнил запах Одетт, помню запах Одетт и всегда буду помнить запах Одетт. До самой последней секундочки, и если есть что за горизонтом всех событий, то и целую вечность после.

Люди пахнут сложно, зверики – тем более. Это целая симфония, сложное произведение, длинное уравнение. Если бы запах даже самого непримечательного человека был романом, то не меньше, чем «Поминками по Финнегану».

А она, господи, она пахла, не знаю, Бхагавадгитой, наверное, Буддиными сутрами, египетской «Книгой мертвых», чем-то запредельным, чужим и изощренным. Хотя вам-то так не покажется.

Мышкой она пахла, крошкой-грызуном. Пахла девушкой с хорошим здоровьем. Пальцы ее всегда железом пахли. Всегда имелся на ней трудноперевариваемый, но по-своему прекрасный хор из запахов разных уходовых средств. Она пользовалась всякой модненькой веганской (хотя бургеры уважала не меньше), гуманной, здоровой косметикой, все время заворачивала в газовые камеры типа лавочек «Лаш», обмазывалась лосьонами, бальзамами для губ, кремами, так что становилась будто египетская царевна, умащенная маслами.

Из этой же пахучей лавочки у нее были духи, наоборот степенно-европейские, бодренько-цитрусовые, с говорящим названием «Папин сад».

Ой, Фрейд бы посмеялся, его-то небось веселило, как мы от себя бежим, но к себе прибегаем.

В постели я любил припадать к ее виску, ключичной впадинке, сгибу локтя, внутренней стороне бедра – к всегда чуточку влажной, нежной, источающей больше всего ароматов коже.

Ой, да я ее любил, я весь дрожал от любви, вылизывая ее с головы до ног. И тогда она пахла мной.

За сколько там месяцев я умудрился расхуярить себе все счастье? Ну, может за четыре, за пять – максимум.

Я ее мучил. Я ее обманывал. И я, сам того не понимая, следовал за своим отцом туда, где от любви остается одна боль, никакого волшебства, никаких соплей – одни синяки на ее запястьях.

Началось все с того, что я понял: мне нужен от нее ребенок.

Во-первых, конечно, я хотел привязать ее к себе. Мне казалось, что она в любой момент ускользнет, хотя, и это, бля, было иронично, именно в то время Одетт не хотела исчезать и прятаться, она хотела меня.

А я, да, все попортил.

Мне казалось, если она родит от меня, то всегда будет моей, пусть даже мы расстанемся.

Мне казалось, она захочет за меня замуж.

Мне казалось, она будет нуждаться во мне.

Короче, лучше сразу перейти к тому, что там во-вторых. Я остался один. То есть на родине у меня были родичи, даже много, но только семейные связи у нас совсем расклеились, и я чувствовал себя астероидом, наворачивающим круги вокруг какой-нибудь хрупкой планетки. Я был одинок, но где-то неподалеку сверкало то, что мне нужно.

И, конечно, я думал о своей смерти. У моих родителей по могилке, и мое время тоже идет. Теперь уже никаких промежуточных звеньев между мной и землей.

Мне нужен был тот, кто меня сожрет, когда придет мой час, и все такое. Наследник рода залупиных королей.

Я так боялся смерти, что потянуло меня созидать, значит, жизнь.

Чего я только не делал – сначала прокалывал презервативы, потом крал ее таблетки, бля, поставила бы спираль – вытащил бы у нее спираль, честное слово.

Ничего не работало, Одетт тщательно проверяла резиновые изделия (иногда и ебаться уже не хотелось, как тщательно), тут же бежала за таблетками в аптеку и в конце концов закатывала мне оглушительные скандалы.

– Ну я хочу ребенка! Хочу! Что я могу сделать, если ты меня не слушаешь?

– Ты что, не понимаешь, что про ребенка ты вообще ничего не решаешь? Вообще. Никогда.

Ну и я тогда думал, поди запру тебя на какой-нибудь квартирке, посмотрим, как запоешь.

Но мне становилось стыдно, ой, души немножко осталось, если стыдно становится, это всегда благо – краснеть и болеть сердцем за то, что делаешь, за то, про что думаешь.

Одетт все время жаловалась на свою аспирантуру, что ей там не нравится, что она ожидала большей свободы творчества, что Фред – мудак и Уилл – мудак тоже, а Элис – самая большая сука во Вселенной.

– Ну так забей на это. Сиди дома и занимайся роботами. Делай самодельных, прославишься как изобретательница, а не просто твое имя будет стоять в каком-нибудь гранте. Роди мне ребенка.

– Ты вообще понимаешь, что эти вещи не связаны между собой никак, Боренька?