Терра

Дядька тот, родич, он знал, что ему мало что будет с этой вашей радиации, он вызывался без страха и без раздумий, а вот Антоха и Петька, оба они понимали, что могут умереть. Но делали работу все равно, по той же причине, по которой поколения крыс роются в земле, вбирая в себя всякие ужасы.

Крепко эти мужики втроем дружили, выпивали много, считалось, будто водочка радиацию вычищает, смеялись, делились тем, что осталось у них за границей зоны, были героями, короче. А что потом?

Антоха уехал в Смоленск, Петька уехал в Чернигов.

Петька через два года умер от лейкоза, болел долго, мучительно, глядишь на него – одни глаза сияют, а сам – мертвец мертвецом. Жену и сыночка вот оставил.

А Антохе все ничего, приехал здоровеньким бычком, на всех медосмотрах пять с плюсом, они с женой к первой дочке еще одну потом родили.

Почему? В отделении радиологии только руками разводили. Дозы мужики ловили одинаковые, а дальше – судьба тебе или не судьба.

Петьке была не судьба. Антохе была судьба.

Никогда мы про себя не угадаем, но разве ж оно плохо? И в самой безнадежной ситуации один выберется, когда другой – нет. Вот Помпею ебнуло, сколько людей погибло, а ведь кто-то же спасся. Где-то я читал, что выжившие есть в девяноста пяти процентах авиакатастроф. Казалось бы, огромная железная хуйня рухнула с неба, а там люди внутри.

Всюду остается шанс, хоть бы и маленький. Так и из ада спастись можно.

Ну да ладно, короче, проснулся я в четыре утра и глядел на потолок, по которому бродили сизые тени деревьев.

В голове гудело, сердце скакало в груди, эта канитель меня, возможно, и разбудила. Но я не собирался отступать. Пусть страх, это все физиология, прах, главное, чтобы хотела душа.

Ой, господи, встал я, походил по комнатке (вернулся я домой, но не домой – в Комптон), завернул в ванную и попил водички из-под крана. Может быть, так же не спала Эдит. Да завтра уже все решится, буду я или не будет меня. Самое паскудное – ожидание, остальное терпится.

Хотелось увидеть родителей, но квартира была пустая до гулкости, так же было и в голове.

– Ну чего тебе? – спросил я. – Чего хочется?

На ум почему-то пришли строчки из детского стишка:

Письмо само
Никуда не пойдет,
Но в ящик его опусти —
Оно пробежит,
Пролетит,
Проплывет
Тысячи верст пути.

Мобилу я включать не хотел (миллиарды пропущенных звонков и смутное чувство вины, нет уж), так что письмо нужно было писать стареньким методом. Да не на чем было. Ну, положим, ручка у меня имелась, но никаких блокнотов с собой. Я, конечно, поискал, вдруг под кроватью завалялся детский дневничок бывшей хозяйки, но нет, тайны свои она блюла лучше, чем кружки.

Так что я отодрал кусок обоев и сел писать. То, что я наворотил на этом куске обоев, мне до сих пор дословно помнится. Значит, так: