Террариум черепах (СИ)

мог. Поэт ничего о себе не рассказывал. Он любил

говорить о своём творчестве, о своих произведениях,

разглагольствовать часами о философском, о Вселенной,

о смысле жизни, любил обсуждать пустяки, но о себе

никогда не говорил. Редко что удавалось вытянуть из него.

Я общалась с поэтом с детства. Родители, конечно же, были против, всё повторяли: «не водись с пьянчугой». Но

я ничего не могла с собой поделать. Меня к «пьянчуге»

тянуло, хоть убей. Чуть свободная минутка - я тотчас

неслась к нему. Мы говорили днями напролёт, но я мало

что о нём знала. Только то, что он живёт здесь на

съёмной квартире, имеет скромный заработок, благодаря

тому, что его стихи, рассказы, повести и басни

периодически печатают в малобюджетных газетах да

малотиражных изданиях. Поэт жил скромно, можно сказать,

бедно. Одевался ужасно, носил самые дешёвые белые

рубахи (их было у него всего лишь три), всегда ходил

в одних и тех же классических штанах, ткань которых

давно выцвела, кое-где порвалась, была очень неаккуратно,

на скорую руку заштопана. Швы на штанах расходились

не раз и не два, но он каждый раз их небрежно зашивал

и носил, гордо, как король носит королевский камзол. На

рубахах всегда были большие пятна в области груди.

Иногда водка, иногда дешёвый коньяк. Пару раз это были

пятна от рвоты. Туфли тоже носил классические, из

искусственной кожи, давным-давно потрескавшейся на сгибе,

с облезшей на носах краской. Ещё у него было красивое

такое тёмно-коричневое пальто из искусственного кашемира. Только оно тоже было жутко износившемся, покрытым

крупными катышками. Это пальто он таскал и осенью и

зимой и весной.

Несмотря на все эти бесчисленные недостатки в

одежде, внешне Васлав был до неприличия привлекательным.

У него были золотистые кудрявые волосы до плеч,

большие синие глаза, прямой с небольшой аристократической

горбинкой нос и выделяющиеся скулы. Руки красивые, но

при этом мужественные, с длинными музыкальными

пальцами.

Почти все свои небольшие деньги Васлав спускал

на выпивку и цветы для любимой. Васлав жуть как

был влюблён в Анну-Викторию, мою соседку. Он каждую

неделю дарил ей ромашки, ухаживал невероятно красиво.

Васлав посвятил ей четыреста одиннадцать стихов. Я

лично пересчитала. Меня всегда удивляло, как в одной

женщине можно найти столько достоинств, чтобы написать

для неё четыреста одиннадцать стихов. Хотя там, конечно,

были и гневные послания. Васлав писал их тогда, когда

Анна-Виктория его отвергала. А делала она это с завидной

регулярностью. Стихов преклонения и любви, разумеется,

было больше. Анну-Викторию можно понять. Зачем ей сдался, в конце концов, пьющий безработный поэт, каким

бы талантливым и красивым он ни был. Анна-Виктория

была женщиной видной. Высокой, статной, черноволосой,

дважды вдовой. Могла бы выбрать себе любого. Она и

выбрала.

Поэт умер, когда мне было тринадцать. Анна-Виктория

тогда в третий раз вышла замуж и уехала в другой

город. Васлав долго убивался. Пил. Писал стихи. А потом

покончил с собой. Запил две пачки снотворного водкой.

И где только деньги на снотворное нашёл? Как раз-таки

перед смертью он и написал эти последние одиннадцать

стихов для любимой Анны-Виктории.

Он оставил записку. В общем-то, ничего по существу.

Написал, что до боли в сердце его бездыханном любил

Анечку. Все свои стихи велел мне забрать себе. Их у

него было около семисот. Они у меня до сих пор

хранятся. Клянусь, это был самый лучший подарок за всю

мою жизнь. В предсмертной записке Васлав посвятил мне

только одну фразу: «Идеал красоты душевной».

С тех пор я питаю слабость к таким странным,

творчески-повёрнутым людям. Художник стал моим

приговором.

Девяносто

Первое: размазанная по всему лицу косметика. Второе:

заблёванные джинсы и ботинки. Третье: пятна от разного

вида алкоголя на футболке. Четвёртое: птичье гнездо на

голове вместо причёски. Пятое: порванная куртка. Синтепон

от неё валяется по всему трейлеру, кстати. Хорошо хоть

телефон я ещё вчера вытащила из джинсов и засунула в

пакет вместе с платьем. Ну и как теперь возвращаться

домой?

Проснулась я на полу под диваном, лежащей на

чьей-то серой (даже знать не хочу в чём испачканной)

куртке. Множество остальных тел валяется по всему

трейлеру, на полу, на диванах. Все спят. Кое-как нашла

свою разорванную куртку, надела. Пришлось шарить по

чужим карманам в поисках налички. Ни много, ни мало,

набралось шестьсот рублей. Да простят мне боги воровство.

Денег ни копейки, зато сигареты на своём месте.

Спускаюсь по лестнице, тихо, чтоб никого не разбудить,