Территория книгоедства

По поводу популярности Жюля Верна среди детской аудитории оригинально высказался его соотечественник философ-структуралист Ролан Барт: «Образы путешествий у Верна имеют противовесом разработку мотивов укромности, и то, что Берн так близок детям, объясняется не банальной мистикой приключений, а, напротив, непритязательным блаженством замкнутого пространства, которое сказывается в детской романтике палаток и шалашей. Отгородиться и обжиться – такова экзистенциальная мечта, присущая как детству, так и Верну. Архетипом подобной мечты является такой почти безупречный роман, как „Таинственный остров“, где человек-ребенок заново изобретает мир, заполняет, огораживает его и в завершение своего энциклопедического труда замыкается в характерно буржуазной позе собственника, который в домашних туфлях и с трубкой сидит у камелька, в то время как снаружи напрасно ярится буря, то есть стихия бесконечности».

Понятно, что для нас, первыми отправивших человека в космос, мнение французика из Бордо не авторитетно по определению. Но здравое зерно – вам не кажется? – присутствует в его рассуждении.

Что мне очень нравится у Уэллса – это легкая дураковатость его героев. Другое слово для дураковатости – эксцентричность. Это снижает пафос. Это заставляет нас улыбаться. Это дает возможность наукообразность обращать в образность.

Тип дураковатых героев – важный для англичан тип. Филдинг, Смоллет и Стерн, непременно великий Диккенс, Конан Дойл с его профессором Челленджером, Честертон, куда же без Честертона!

Основание этой дураковатости в любви автора к своему герою. Отрицательные герои холодны, они умны, расчетливы и опасны. Как антоним этим холодным качествам – скрытые под грубоватой корой и за ширмой эксцентрической клоунады мудрость сердца и тепло сопереживания.

То есть случай примерно того же ряда, что и с нашим Иванушкой-дураком, вызывающим своим антиобщественным поведением неизменную читательскую симпатию.

Эксцентрический герой у Уэллса вовсе не Жюль Вернов чудак. Паганель не человеческий тип, он – фигура, обязанная своим присутствием разбавлять серьезную атмосферу повествования и объяснять от лица науки разнообразные природные феномены.

Существует такое мнение (и я его горячо поддерживаю), что взгляд художника сродни всепроникающему лучу Рентгена, и человек, способный показать на бумаге/холсте/экране изменчивую человеческую природу, – если не сам Господь, то из его окружения уж это точно. Или, отталкиваясь от искаженного библейского «устами младенцев»: та же самая истина глаголет и руками художника.

Это я о картинках к книгам. Посмотрите, как иллюстрировали двух классиков, Уэллса и Жюля Верна. Иллюстрации к французскому мастеру романтичны, это вне спора. Здесь есть все – и брызги соленых волн, и сражающиеся со стихией герои, и мужественная складка между бровями на лице отважного капитана Немо. Отсутствует только смех (и ирония, его созидательная основа). Ни Фера, ни Риу, ни Беннёт, продолжатели славной традиции великого Гюстава Доре, несмотря на всю свою изощренность, ни разу не передали юмор, который нет-нет да и проявляется у создателя бессмертного «Наутилуса». По-моему, единственный, кто улыбнулся, – Анри Мейер, французский график, когда перекладывал на бумагу образ кузена Бенедикта из романа «Пятнадцатилетний капитан».

Лучшие же картинки к Уэллсу (американские в расчет не беру) – сплошные клоунада и зубоскальство. Даже если описывается трагедия – общественная, «Война миров», или личная, «Человек-невидимка», – она подается так, будто это комедия-буфф или какой-нибудь народный лубок на подмостках площадного райка.

Разбавлять трагическое комическим нисколько не глумление над святынями, а нормальный художественный прием, игра на понижение пафоса, о чем вкратце упоминалось выше. Возьмем Крукшенка, иллюстратора Диккенса. Возьмем Хогарта, Физа, кого угодно.

Смех, конечно, бывает разный – есть убийственный, ядовитый, жалящий. Какого-нибудь глистоподобного Урию Хипа не изобразишь благообразным молодым человеком, сующим милостыню в нищенскую ладонь.

А есть жалеющий, сочувствующий, мягкий.

Только люди, ограниченные в своей угрюмости, готовы углядеть в чем угодно, в том числе и в картинках к книге, святотатство, надругательство и крамолу.

Впрочем, сами уэллсовские романы (лучшие, не утверждаю, что все) сплошь наполнены эксцентрикой и иронией, и художник не более чем подчеркивает эти качества уэллсовской прозы.

Вот как выглядит доктор Кейвор, изобретатель знаменитого кейворита, в описании мистера Бедфорда, его друга и делового партнера в совместном путешествии на Луну: