Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

Но открывать вслух этому человеку его же собственные думы было ниже моего достоинства. Я ответил, что, раз уж в Афинах никто не может без меня самостоятельно справиться даже с пустяковым вопросом, придется мне наконец вернуться и заняться делами. Я видел, что иного выхода нет: время отдыха кончилось. Если подобная сплетня распространится и выберется за пределы страны, кто-нибудь из врагов может усмотреть в ней свой шанс; и тогда эти дурни сами же накличут беду на собственную голову.

Я повернулся, чтобы заговорить с Ипполитой, но она исчезла, хотя я не слышал шагов. Так бывало и в ту пору, и после: если она полагала, что мешает мне, то исчезала бесшумно, словно олень в чащобе. А потом возвращалась столь же неслышно – ничего не говоря из гордости и любви.

Самозваный опекун явился не в одиночестве. В доме меня поджидали еще три таких же, приехавших поглядеть, во что я превратился в зачарованном виде. Лучший из них – думаю, он и впрямь боялся за меня, – передал мне перевязанную веревкой табличку. Ее послал Аминтор, которому, отплывая, я передал войско. Он мог поступать как угодно и посему предпочел написать свое послание на старокритском. Язык этот используется в обрядах игры с быком и местными жителями; выучить его можно только на Крите. Мрачные физиономии свидетельствовали, что все мои гости успели заглянуть внутрь. После приветствий шли слова:

«Твои копейщики, владыка, справятся с любым делом до той поры, пока ты не решишь вернуться. Я видел наклонности твоего сердца на Бычьем дворе, но тогда судьба возражала. Мы, не забывшие, будем рады отважной и прекрасной».

После нашего возвращения он женился на Хрисе, лучшей среди всех девушек, игравших с быком; он понимал меня. Но события и впрямь зашли чересчур далеко, если Аминтор посчитал послание необходимым.

Я велел слуге принести вина. Наверно, они намеревались заночевать в моем доме, пока не увидели эту хижину. Глаза их бродили по всем четырем стенам, останавливаясь на ложе. Они уже начинали надоедать мне.

– Не буду вас задерживать, – проговорил я. – Тропа опасна в вечерних туманах. Я хочу, чтобы моему главному домоправителю в Афинах передали весть – пошлите гонца, если в гавани нет кораблей. Я хочу, чтобы отомкнули покои царицы, запертые еще при жизни моего отца, пусть в них приберут, обновят роспись и украсят. Пусть подготовят их к моему возвращению.

Наступила пауза. Друг на друга они не глядели; как я понял, просто не смели. Но мыслишки их переплетались, как на ветру клочья порванной паутины.

– Вы прибыли сюда кораблем, – сказал я. – Подобает ли он моему сану?

Они ответили, что корабль приготовили наилучшим образом.

– Владычица Ипполита прибудет со мной. В своей земле она была царственной жрицей, и ей подобает почтение. Можете идти.

Приложив кулаки к груди, они попятились к выходу. Но в дверях словно зацепились за что-то и остановились, моргая. Младшие теснились за старшим. Главный среди них, тот, что отыскал нас в лесу, никак не мог выдавить слов, рыбьей костью засевших в горле. Я ждал, барабаня пальцами по поясу. Наконец он разродился:

– Прости, мой господин. Корабль для критской дани ждет в Пирее. Какие будут повеления? Или послания?

Он не смел глядеть мне в глаза. Я рассердился.

– Мой приказ гонцу ты уже знаешь, – отвечал я. – На Крите у меня нет спешных дел.

Глава 12

Все народы отмечают время по-своему. В Афинах скажут: «Это было, когда мы еще платили дань Миносу» – или просто: «В год быка». Впрочем, иногда в моем присутствии они осекутся и примутся пересчитывать пиршества в честь Афины или Истмийские игры. Но никто не обмолвится при мне: «Во времена амазонки», хотя так говорит весь город. Или они думают, что я забуду ее?

Осень была в самом разгаре, виноград уже бродил, когда я привез ее домой. Стоя на крыше дворца, я показывал Ипполите селения и крупные владения, а она, глядя на какой-нибудь из пиков Парнаса или Гиметта, говорила: «Давай съездим туда!»

И мы ездили, когда я мог. Ипполита не привыкла сидеть взаперти и, не желая плохого, могла что-нибудь натворить: влететь в зал совета с двумя парами волкодавов, валивших на бегу стариков и влезавших лапами в мокрую глину писцов; или же раздеть дочь какого-нибудь знатного афинянина, чтобы побороться с ней, – обнаружившая это мамаша с визгом лишалась чувств; могла и полезть по балкам пиршественного зала за своим соколом, и так далее. Однажды я услышал, как мой главный управляющий назвал ее юной дикаркой. Но, увидев меня, он настолько перепугался, что я удовлетворился и не стал наказывать его. Я был слишком счастлив, чтобы проявлять жестокость.

Покои царицы вновь разубрали; но она лишь переодевалась там и купалась. Ипполита предпочитала находиться в моих комнатах, даже когда меня там не было. Наше оружие рядом висело на стене, наши копья стояли в одном углу. Я отдал ей гончую: высокую суку из Спарты, повязанную с моим Актисом, как только она вошла в пору.