Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

Пирифой, у которого было достаточно ума, до сих пор вслух удивлялся тому, что я беру ее в сражение – при всей безумной страсти. Я мог только отговориться тем, что пусть уж будет как есть. К тому же я победил ее в честном бою, а Ипполита не знала поражений до нашей встречи; но как наши тела без объяснений понимали желания друг друга, так было и с нашими душами. Я так радовался тому, что к ней возвращается гордость. Этого не понял бы и Пирифой, не говоря уже о дурнях-копейщиках. Вот если бы я оторвал от домашнего алтаря цепляющуюся за него девчонку, а потом изнасиловал ее на глазах матери, большинство бы сочло, что все в порядке. Ну а теперь я начал обнаруживать на скамьях знак, отвращающий сглаз. Они решили, что Ипполита околдовала меня. Пирифой сказал, что это, мол, потому, что, сражаясь вдвоем, мы не заработали даже царапины, а у амазонок, как утверждали, имелись для этого специальные талисманы. Тут я молчал: если кто-нибудь из них, в конце концов, и видел мистерию, мне об этом незачем знать.

Наконец мы вышли в эллинские моря, встретившие нас чистым и синим небом. Взявшись за руки, мы целые дни просиживали на корме, разглядывая берега и острова, и пробовали разговаривать. Поначалу у нас получалась какая-то смесь ее и моей речи – обрывки, прошитые словами берегового народа, однако мы понимали друг друга.

– Когда я назвал тебе свое имя, ты уже знала его, – проговорил я.

– О да. Арфисты посещают нас каждый год.

– И оказался ли я похожим на описание? Я знаю арфистов, они вполне могли бы представить меня мужем ростом в семь локтей. – Разница в нашем росте укладывалась в палец.

– Да, – отвечала она. – Такими и рисуют прыгунов – легкими и быстрыми. Но ты убрал свои длинные волосы под шлем, и я пожалела о них. – Она прикоснулась к пряди, упавшей ей на плечо, а потом продолжила: – В канун новолуния я увидела знак – падающую звезду. И когда ты явился, решила, что знамение это для меня и я должна умереть, но с честью, от руки великого воина, чтобы имя мое поминалось в Зимней песне. Я ощущала перемену, конец.

– А потом? – спросил я.

– Когда ты бросил меня на землю и забрал мой меч, я как умерла. Очнулась я, ощущая полную пустоту. Я думала тогда: «Богиня отреклась от меня, хотя я исполняла ее законы. Теперь я – ничто».

Да, именно так и бывает, когда простираешь руку к судьбе. Я и сам ощущал это, когда корабль вез нас на Крит. Она заставила меня рассказать ей о Бычьем дворе; но о кинжале в стене я молчал, понимая, что она разрывается надвое и рана еще не исцелилась. Но чуть погодя она мне сказала:

– На Девичьем утесе заведено, что если Лунная дева пошла с мужчиной, то она должна спрыгнуть с утеса. Таков закон.

Я отвечал:

– Утес далеко, муж ближе.

– Не так близко, как хотелось бы.

Мы прижались друг к другу, желая, чтобы день скорее померк – на воинском корабле не так уж много возможностей остаться вдвоем.

Так все и шло, пока мы не достигли Фессалии. Мы ехали вдоль реки ко дворцу Пирифоя, когда, пустив своего коня возле моего, он сказал:

– Ну, Тесей, похоже, ты видишь блаженный сон, пусть меня и не посещали никогда такие видения. Тебе придется проснуться, когда ты вернешься в Афины, а пока поживи у меня в охотничьем домике и подремли еще. Погляди – вон крыша под тем отрогом горы.

Поэтому я отправил домой с кораблями всех своих людей, кроме личного слуги и восьмерых стражей. Половину месяца мы провели там, где редеет лес перед высокогорьями, в бревенчатом лапифском домике с разрисованной дверью.

Кроме соснового, отшлифованного руками стола там были только круглый каменный очаг, бронзовая жаровня на случай холодных горных ночей и резное красное ложе. Укрывавшие его медвежьи шкуры мы каждый вечер стелили перед огнем. Пирифой прислал нам конюха, проводника по лесам и старуху-кухарку. Чтобы побыть вдвоем, мы всегда изобретали для них какие-нибудь поручения.

Спали мы не больше, чем соловьи. Перед рассветом мы поднимались, завтракали, макая хлеб в вино, и уезжали в горы под редеющими звездами. Иногда на одиноких вершинах мы замечали удивленных кентавров, уклонявшихся от встречи с нами, и делали знак мира, который выучили от Пирифоя; тогда они, останавливаясь, провожали нас взглядом из-под низких тяжелых бровей или указывали в сторону дичи. В таких случаях мы оставляли для них долю добычи. Добыв достаточно, чтобы накормить слуг, мы более не убивали, но воздавали должное богам: я – Аполлону, она – Артемиде; так начался обычай двойной жертвы, принятый теперь во всех моих владениях. После этого, пока солнце согревало воздух, мы сидели где-нибудь на скале или на прогалине, говорили, учась речи другого, или примолкали, чтобы крохотные пичуги и зверьки не боялись приблизиться к нам, следили за муравьиным кишением конских косяков на далекой равнине, иногда спали, чтобы возместить недобранное ночью, или соединялись в любви, ничего не замечая вокруг, кроме какого-нибудь листка или улитки, оказавшейся перед глазами.