Теща

Фотографии греческих статуй из школьного учебника по истории древнего мира внушали скорее отвращение, нежели вожделение.

Оставались газеты – их последняя, спортивная полоса. Всю приходящую прессу поглощал отец, по прочтении складывал стопкой в кладовке. Это объяснялось не намерением перечитать пачкающуюся свинцом «Правду» или «Известия», просто советским школьникам в любой момент могли назначить лихорадочный сбор макулатуры и на этот случай требовались запасы.

Улучая моменты домашнего одиночества, я скрупулезно просматривал номер за номером, находил каких-нибудь голоногих гимнасток или пловчих и, вырвав страницу целиком, использовал женщин на сто процентов.

Бумажные картинки были безопасны; к тому же я без труда мог спрятать их назад в кладовку.

Однако трехмерная фигуристка с объемными формами оставалась куда заманчивее растровых спортсменок, плоских до неразличимости, как сама советская чувственная жизнь.

И порой я сооружал двойную фантазию: глядя на серую ляжку газетной гимнастки, держал перед мысленным взором мощный зад фарфоровой фигуристки и, подгоняя себя к вершине, судорожно думал, что вот сейчас дойду до высшего наслаждения, и…

Я уже ощущал нечто смутное.

2

Весной, в конце не помню какого класса, я получил внезапный подарок.

В нашем городе телевещание шло по двум каналам: по первому давали ретранслируемую московскую программу с фильмами после полуночи, по десятому гнали какую-то «вторую», где смотреть было нечего. Но в тот год экспериментально открылся – и, разумеется, скоро закрылся – третий «городской» телеканал, где шли сюжеты, отличные от выступлений Брежнева на Пленумах ЦК КПСС, репортажей об успехах сельских механизаторов и прочей социалистической шелухи.

Городской канал подхватил новые веяния: скорее всего, кто-то из ведущих узнал, что делается в цивилизованных странах – и ввел телесеансы аэробики.

Само слово было непонятным, хотя означало всего лишь гимнастику с элементами активного дыхания.

Непонятной была и цель показа.

Сеансы длились десять минут и шли ежедневно в двенадцать-тридцать.

Аэробику показывали девицы – разного сложения, но одинаково одетые: в гимнастических купальниках, плотных светлых колготках и черных гольфах.

Про бюсты не помню ничего; вероятно, они были по-спортивному недоразвиты. Еще вероятнее кажется то, что я еще не успел стать ценителем груди: ведь ни у фарфоровой балерины, ни у офсетных фигуристок эти части тел не просматривались.

Но ноги виднелись прекрасно; все десять минут девицы только тем и занимались, что по-разному вскидывали их в воздух.

Время от времени – в зависимости от количества уроков в школе – я успевал к этим сеансам. Особая ценность их была в фиксированном времени и малой длине, почти исключавшей возможность увлечься и быть захваченным матерью.

Я врывался в квартиру, швырял куда-то портфель, включал телевизор, с грохотом галетного переключателя находил новый канал.

К тому моменту, когда я успевал сбегать в свою комнату, схватить тряпку – официально выдаваемую мне матерью с первого инцидента – подтащить к телевизору стул и усесться, на сером экране возникали фигуры вольно одетых спортсменок.

Первое время я наслаждался передачей от начала до конца, получал удовольствие при виде бедер, коленей, ляжек и задниц.

Потом отметил, что самые аппетитные зрелища возникают ближе к концу.

Перед завершением занятий девицы переходили к упражнениям лежа.

Самыми жгучими оказывались позы на спине и особенно на боку.

Гимнастки, подчиняясь неторопливой музыке, сводили и разводили, и вытягивали ноги, туго обтянутые трикотажем и оттого кажущиеся голыми.

При наблюдении я определил самую полюбившуюся из исполнительниц.

Она была чуть более упитанной, нежели другие, имела невыразительное лицо, чуть заметную грудь и толстые, как булки, верхние части ног.

Телеоператору она нравилось не меньше, чем мне; в заключительных упражнениях камера задерживалась на ее теле. Долгие планы демонстрировали ее светлые окорока, кажущиеся более толстыми и более гладкими, чем были, поскольку под коленями начинались контрастные черные гольфы. Гимнастка без эмоций лежала на боку, ноги ее поднимались и опускались, словно крылья бабочки.

С точки зрения современных подростков такое зрелище, конечно, было смехотворным.

Источником моих наслаждений служил убогий черно-белый телевизор, вокруг темных частей изображения слоилась тройная «волна» отраженного сигнала: городской передатчик имел малую мощность. В серых пятнах я скорее угадывал, нежели видел ноги спортсменок.

Но в искусстве наслаждаться аэробикой я достиг вершины самоудовлетворения, не имевшей равных.

За короткий срок я научился хранить полную готовность на взводе в течении десяти минут передачи. Противоборствуя попыткам тела сработать самостоятельно, я дожидался момента, когда толстушка шире всего раздвинет ноги и купальник туго натянется на том месте, которое – как я узнал спустя годы от своей жены-медика – по-научному именуется «вульвой».

Чем заканчивалась телеаэробика, уточнять не буду.