Теща

Сидя на уютном унитазе, фантазировал, как она оказывается в моей комнате. Как я расстегиваю черные гладкие пуговицы на спине ее коричневого школьного платья, стаскиваю его через голову. Как снимаю с нее лифчик – возможно даже тот, который лежал на чердаке, поскольку Танины грудки были небольшими и он наверняка пришелся бы ей впору. Как, задыхаясь от знакомого капронового запаха, стягиваю колготки, затем трусики белого цвета… Белого потому, что такие чаще других сушила на веревке моя мать.

Затем, когда Таня остается голой – какой ее не видел никто в нашем классе – я осторожно кладу ее на кровать. По очереди трогаю ее груди – соски на которых тверды, как железо, и имеют сливочный вкус: это представление, не опровергнутое Розой Харитоновой, у меня осталось. Спускаюсь ниже и раздвигаю ее ноги – не толстые и не худые – и наконец рассматриваю то место, которым наслаждался через толстушкин купальник.

А потом…

Что именно надо делать с Таней потом, я не представлял даже приблизительно.

Процесс размножения живых существ в учебниках биологии ограничивался пестиками и тычинками или делением амеб.

Я завидовал одноклассникам, имевшим сестер; они-то наверняка знали больше моего.

4

Движимый тягой к знанию, однажды я совершил акт гнусного святотатства.

Иначе тот поступок поименовать нельзя.

Наш пятиэтажка принадлежала к переходному типу советской архитектуры. Построенный в 1957 году, он был уже не «сталинским», но еще и не «хрущевским».

Сложенный из хорошего красного кирпича, дом имел трехметровые потолки со старомодными «зализами» по периметру потолка и своеобразную планировку квартир, полутемных из-за узости окон.

Многого из привычного в родительском доме я не встречал больше нигде – например, и в ванной комнате и в туалете были отдельные батареи центрального отопления.

Изначально в квартире стояла газовая водогрейная колонка, которая для притока воздуха требовала окно с жалюзи, выходящее из ванной в кухню. Лет за десять до описываемых событий городские власти произвели капитальный ремонт водопровода и подключили дом к теплоцентрали – что было встречено жильцами без энтузиазма, поскольку газовое оборудование чадило, но работало всегда, а горячую воду отключали на все лето.

Так или иначе, колонки демонтировали и увезли в металлолом, а ненужные проемы в ванных комнатах остались, и хозяева квартир расправлялись с ними каждый по своему усмотрению.

Чтобы из кухни не дуло, мой отец окно застеклил – до сих пор не пойму, почему именно застеклил, а не заделал наглухо фанерой – и с обеих сторон повесил полки для хозяйственных мелочей. Эти полки были забиты всякой дрянью до такой степени, что застекленность не воспринималась.

Однажды, зайдя в ванную сполоснуть руки и не включив лампочку, я уловил слабый свет, пробивающийся из кухни.

И понял, что нашел шанс.

Сомнительный, преступный, но все-таки шанс.

Днем, оставшись без родителей, я тщательно обследовал старое окно и понял что от перестановки хлама внешний вид полок не меняется. Зато, поставив в кухне табуретку, в просвет можно рассмотреть что-то, происходящее в ванной комнате.

Передвигая коробки и флаконы, я экспериментировал с обзором, хотя мало чего добился: окно располагалось так, что сквозь него даже без этих полок был бы виден лишь край чугунной ванны и блестящие краны на стене.

Но все-таки, наметив план, краснея и обливаясь ужасом от гадости замысленного, я дождался субботнего вечера, когда отец прочно засел перед телевизором, а мать пошла мыться.

Бесшумно приставив к стене табурет, я взлетел наверх.

Увидеть удалось еще меньше, чем ожидалось. Можно сказать, почти ничего не увидел – но все-таки преступление оказалось не напрасным.

Я достиг главного: со страшными проклятиями в своей адрес увидел живот голой женщины.

Точнее, голый живот своей голой матери.

Он меня ничем особенным не удивил, поскольку в поле зрения попал лишь пупок. Я отметил лишь то, что живот у матери сильно выпуклый сверху и круто сбегает вниз. В верхней части виднелись тени молочных желез – но, увы, не они сами. А внизу я скорее угадывал, нежели действительно видел основание перевернутого равнобедренного треугольника из курчавых черных волос.

Вот и все, что мне удалось подсмотреть.

Да и вообще, этот треугольник – древними греками именовавшийся «дельтой», на самом деле представляющий «наблу», знак градиента – я рассмотрел позже. И не на реальной женщине, а на рисунках, о которых еще расскажу. В тот день я увидел лишь полоску волос, обрезанную полем зрения.

Может быть, если б моя мать – страшное дело!.. – прежде чем залезть под душ и скрыться из зоны обзора, занялась какой-нибудь гигиеной, поставив ногу на край ванны… Может быть тогда, прежде чем сгореть со стыда, я смог бы разглядеть кое-что существенное.

Но тело матери мелькнуло таким малым фрагментом, что мое неведение не продвинулось ни на шаг.

Правда, в ту ночь, распаленный сознанием того, что подсмотрел свою обнаженную мать, я опять увидел нескромный сон.