Тезей

— Толстеет один, худеет другой… Чего не клал, того не бери, — поддакнул басовитому еще кто-то.

— Хватит! — приказал Орней. — Это наши гости.

Мегарон затих. И Тезей почему-то вспомнил дорогу, которая, теперь, казалось, очень давно вела его в Афины. Вспомнил, с кем довелось сразиться и кого убить. Особенно Керкиона. В первую очередь Керкиона, назвавшего его, Тезея, убийцей людей воли. Керкиона, выступавшего за первородное братство тех, кто не разделен ни стенами, ни имуществом. Керкиона, убившего свою родную дочь Алопу за то, что та позволила себе влюбиться в человека из-за стен, разделяющих людей, такого, как и сам Тезей. О боги, он ведь дал слово Лелегу поставить Алопе памятник. И не одной ей. Сейчас, рядом с Орнеем и Петиоем, рядом со стирийцами вновь ожил перед ним образ Керкиона. Все как бы повторялось. Да и победил ли он Керкиона? Победил ли он его?

Тем временем, прервав молчание, от его же слова наступившее, Орней, будто сам себе, совсем старчески произнес:

— О Артемида, защитница древних порядков. Бротей кинулся в огонь, сойдя с ума, когда не отдал тебе почестей. А теперь, глядишь, скоро тебе невесты и кукол перестанут приносить…

— Я только что из Беотии, — мечтательно вздохнул Петиой, — вот где бесхитростные люди.

— И туповатые, — усмехнулся Пилий.

— Пусть туповатые. А я там одну ничью скалу приметил и готов город на ней создать. И пусть за водой далеко ходить придется, — сказал сын Орнея.

— И назовешь город Новыми Стириями, — подзадорил его Мусей.

— Стириадами, — отвечал Петиой.

Да, напрасно Тезей надеялся договориться с молодым Петиоем.

— Что ты решишь, Орней? — спросил афинский царь старика.

— Подождем, что решат остальные демы, — устало ответил Орней.

Возвращались афиняне домой, словно какую обузу с себя сбросили. Но и вино, конечно, растормошило отпировавших.

— Брат мой по золотому веку, — воззвал Мусей к Пилию, — все-таки мы глупцы: зачем хотим, скажи мне, распутать узел, который, даже запутанный, доставляет нам столько хлопот? Знал бы ты, как далеко в будущее уходят эти хлопоты, сколько времен люди будут хлопотать и лопотать об одном и том же.

— Это лишено логики, друг, — не согласился Пилий, — ведь все должно чем-то завершиться.

— Тут не нужна логика, — заявил Мусей, — это предсказание.

«Победил ли я Керкиона? Или Керкион побеждает?» — снова подумалось Тезею.

Однако молодость и есть молодость. Когда перед Тезеем и его спутниками возникли очертания Афин, они развеселились, забыв обо всем на свете. Можно ли не радоваться родным улицам, игре света и теней на храмах и площадях, родным запахам и звукам, тому, что чувствуешь себя самим собой, да еще и защищенным ото всей иной реальности могучим щитом. И это все помогает тебе открыться и раскрыться в мире миров, почуять в себе ну прямо-таки божественные силы.

Последовавшие вскоре новости тоже способствовали хорошему настроению Тезея, его сотоварищей и вообще общегородской ободренности. В Афинах стало известно, что к начинаниям молодого царя присоединились земли между горами Гиметтом и Пентеликоном. Следом пришла и еще хорошая новость: Тезея поддерживает вообще весь юго-запад Аттики с центром в Форике.

И тут Афины как утратили чувство реального. Даже старики повылазили на улицу и взбудораженно что-то обсуждали, размахивали руками, суетились. Хватит, соглашались… Чего хватит? Да, хватит жить в скупых объятиях окаменевших устоев. Тяготит нас их застоявшийся строй. По любви оно, может быть, и приемлемо. Но где она, прежняя любовь? И шагу не ступишь по собственному усмотрению, как в доисторической древности. Для собственного разумения места нет. Жизнь получается ненастоящей. А нужна настоящяя.

Отвернемся от старого мира. От него уже отвернулись боги. Он больше не родит великих героев. Пусть и нас отпустит, как отпускают детей родители в их взрослость. Обратим взоры на передовой Восток. На Восток, откуда восходит солнце, откуда доносятся до нас сведения о замечательных знаниях, откуда привозят такие красивые и полезные вещи.

Конечно, сохранять все лучшее в своем, накопленном. Ничего не перенимать сослепу. О Востоке ведь тоже можно сказать: «Хорошо по деле-то как?» Встретятся трое хоть здесь, хоть на Востоке, и божественная сила каждого в отдельности как пропадает куда-то. На троих только опьянение гарантировано и вляпывание в грех, видимо, первородно тяготеющий над всеми. Или божественная сила, дар богов каждому, остается в каждом лишь в младенческом состоянии? И люди младенчествуют поэтому? Надо же, грех давнишний, первородный, а в головах взрослых людей младенчество как застряло испокон веков и навеки… А где справедливость при этом?