The History of Bones: A Memoir: A Memoir

Он снова позвонил и умолял меня приехать. Я склонялась к тому, чтобы поехать. Хорошо, он позвонит мне завтра.

Я говорил об этом с Тортоном: "Что мне делать? Похоже, ему очень нужно, чтобы я пришел". В конце концов я решил поехать, но Жан-Мишель так и не перезвонил, и у меня не было возможности связаться с ним.

Его талант был огромен. Больше, чем кто-либо знает. И у него был потрясающий мотор, он постоянно рисовал. Даже когда он был ребенком и гостил у меня. Он брал мои масляные пастели и начинал рисовать на картонной коробке или салфетке.

Я был беден и кричал на него за то, что он израсходовал все мои масляные пастели. Жаль, что тогда не было этих стервятников от искусства. Они бы купили ему масляных пастелей на десять миллионов долларов - хватило бы, чтобы покрыть масляными пастелями всю Третью улицу.

Боже, это так нелепо, то, что происходит сейчас с Жан-Мишелем. Как вы думаете, хоть часть этого идолопоклонства, этой непристойности в ценах на его картины, происходила бы, если бы он был жив?

Америка любит своих настоящих художников только тогда, когда они благополучно мертвы. Когда они живы, они слишком опасны.

И самое обидное, что он умер таким молодым. К славе очень трудно привыкнуть. Проходит некоторое время, прежде чем вы сможете найти себя после того, как она на вас свалилась. Даже если многие люди думают, что хотят славы, обычно это не очень хорошо. Если бы у него было время вернуться к себе, если бы ему позволили немного повзрослеть, я уверен, он стал бы кем-то поистине удивительным. Каким бы жестоким он ни был, у него было доброе и прекрасное сердце, и я думаю, что жестокость отчасти объяснялась его молодостью.

Я приходил к нему на Третью улицу, в здание, где его поселил Энди Уорхол, и у него повсюду были картины. Некоторые просто невероятные. Одна, скелет с нимбом, просто потрясла меня, и слон с кучей надписей. Я пошел домой и некоторое время работал над музыкой. Когда я вернулся, я спросил, где они. Я хотел увидеть их снова. Я никогда не делал этого раньше, попросил его достать картину, которую я видел раньше. Это дает вам представление о том, какими особенными они были.

Он закрасил их. Я не могла в это поверить. Я почти разозлилась на него за это.

Но он никогда не ценил свою работу. В каком-то смысле это произвело на меня впечатление. Примерно в это время мы покурили его невероятно крепкую травку и боксировали в замедленном темпе, создавая звуковые эффекты на ходу.

Вамп!

Он нанес мне апперкот в челюсть, и я попятился назад от воображаемого удара в замедленной съемке.

Капоу!

Он нанес еще один удар в замедленной съемке по моей груди. Когда я отступил назад, моя нога угодила в лоток с краской. Затем он нанес мне еще один сильный удар по корпусу, и я снова отступил назад, наступив на почти готовый холст, лежавший на полу. Оставив большой след краски.

Я была в ужасе. "О, Вилли! Мне так жаль!"

Но он просто рассмеялся. Он не сказал: "Нет, Джон, все в порядке". Он просто рассмеялся.

Потом мы оба рассмеялись и вернулись к нашему замедленному боксу.

Много лет спустя, когда его уже не стало, я отправился в Гуггенхайм, чтобы посмотреть его огромную выставку. Там была картина с отпечатком ноги. Я был почти уверен, что это одна и та же картина.

Я шагнул вперед, чтобы показать кому-то, где находится мой след, но не успел даже пройти мимо бархатной веревки. Я просто слегка наклонился и указал. Со всех сторон на меня набросились охранники.

"Сэр! Сэр! Не подходите к картине!"

"I-"

"Сэр! Отойдите от картины!"

Клянусь, если бы они снабдили этих парней оружием, они бы меня пристрелили.

Они не поверили мне, когда я объяснил, что уже наступил на эту ценную вещь, которую они теперь защищают.

 

-

Я тоже, наверное, ревновал. Он жил своей музой двадцать четыре часа в сутки - если картина портилась, к черту, выходила другая, - а мне приходилось управлять группой, пытаться собрать деньги, причитающиеся за прошлый тур, достать нужные барабаны для Цюриха, убедиться, что у всех есть паспорт, или объяснить музыканту, как работает календарь. Меня это возмущало, а он жил в своей музе.

Она поглощала мою душу, и я терял свою магию. Я не жила в нем. Я страдал, а он, казалось, получал от этого удовольствие, которое я ненавидел. Как будто такая судьба никогда не могла постигнуть его.

Мы всегда ссорились. Потом мы ходили и ругали друг друга, и это было просто глупо.

Однажды я говорил о нем гадости, когда Тортон повернулся ко мне и сказал: "Жан-Мишель говорит людям, что ты - единственный художник, равный ему".

Наверное, поэтому мы всегда дрались. Мы были соперниками. Ни с кем другим у меня такого не было.

Он был потрясающим. Я любил его. Когда в мире столько придурков, особенно на той сцене, зачем ссориться с ним?

В другой раз, после очередной ссоры, я написала ему длинное письмо, в котором говорила, что люблю его. И что я больше не буду о нем злословить, никогда. Когда вокруг столько мерзавцев, зачем мне нападать на такого красивого человека, как он?